Альфред Дёблин - Пощады нет

— Стесняться, Карл, нечего, — говорил Отто, — удар по башке, когда чего-нибудь добиваешься, — настоящий рабочий этого и не заметит.

Несколько раз Карл делал настолько грубые ошибки, что шеф при всех кричал на него. Это сломило его сопротивление. Усмешечки завитых барышень и вылощенных молодых людей — он этого не мог вынести. Он сказал Отто:

— Я не устою. Они орут на меня только потому, что я простой рабочий. Я могу с этой работой справиться не хуже, чем они. Это было бы позором для нас.

— Рабочему, Карл, совсем не страшно, когда какой-нибудь конторский жеребчик орет на него. Нам это не больно, Карл. Будь стойким, слышишь, если ты действительно хочешь добиться своей цели. Но… — И, хлопнув Карла по плечу, он широко улыбнулся. — В сущности, я не знаю, чего ты так взъелся на служащих: они ведь ничего не стоят, людишки никудышные, буржуйские сынки и дочки, заносчивая сволочь. Но почему бы тебе не войти в их среду как раз для нашего дела? В конце концов, ведь и они такие же рабочие и платят им тоже не бог весть сколько. Ты мог бы сделать полезное дело — просветить их на этот счет.

Карл уныло подумал: он хочет окончательно столкнуть меня в это болото.

Вечером он напрямик спросил у матери, нуждается ли она еще в поддержке дяди. Мать испугалась. В сущности, заработка Карла вместе с теми подкреплениями, которые окольными путями доставались от золовки, кое-как могло бы хватить на жизнь; но, почуяв в вопросе Карла недоброе, она решительно ответила — да. Что случилось? Неприятности с дядей?

— Нет, просто и не хочу превратиться в конторского жеребчика.

— Что это за выражение? Ты прекрасно знаешь, какую цель поставил себе дядя. Если ты оправдаешь его надежды, ты через год-два будешь его ближайшим помощником.

— Я не оправдаю его надежд.

— Что это значит, Карл?

— Это значит, что я никаких надежд не оправдаю. Я рабочий. Я честный человек. Я не грабитель. Я не перейду в их лагерь.

— Фу! И тебе не стыдно? Я тоже, по-твоему, грабительница? Ты меня называешь грабительницей, и дядя твой — тоже грабитель, да? Ты ему сказал это?

— Нет, но…

Она оборвала его, крича:

— Никаких «но». Ты все еще не выбил дурь из головы, ты все еще носишься со своими мерзкими идеями. Ты настоящий сын своего отца, который всех нас сделал несчастными.

— Не ругай отца, мама.

— Потому что ты его сын? Ступай же к дяде и скажи ему, что он разбойник, и погуби нас. Иди, ведь я не запираю тебя, дверь открыта.

— Нет, ты не запираешь меня, мама, и лучше было бы, если бы ты и тогда не заперла дверь.

Она пристально посмотрела ему в глаза, отогла, села на диван (он, значит, не перестает об этом думать) и разразилась такими неистовыми, почти безумными рыданиями, что Эрих, уже полураздетый, вбежал из соседней комнаты. Карл хотел его выпроводить назад, но Эрих оттолкнул его, отбиваясь ногами, бросился к матери, и едва он взглянул на ее искаженное лицо, которое она подняла ему навстречу, как из горла у него вырвался знакомый, жуткий, захлебывающийся крик. Мать вскочила, обняла его, но губы у него уже посинели, взгляд застыл, страшные конвульсивные вопли рвали воздух. Они отнесли его в постель.

В столовой, где сразу стало необычайно тихо, мать, растрепанная, с разорванной Эрихом у ворота блузой, стояла против Карла. Дико озираясь на дверь, все еще задыхаясь, она сказала беззвучно:

— Может быть, позволишь мне запереть дверь?

Он кивнул, не двинувшись с места. Тогда она подошла к нему и ударила сначала по правой, потом по левой щеке.

— Так. А теперь ты можешь ударить меня, проходимец.

Мать носилась с мыслью вторично выйти замуж. Она очень сблизилась с золовкой, которая была ей ровесницей. Та отдавала дань времени великого процветания, которое в те поры приняло огромный размах и требовало от женщин молодости и красоты. На удивление мужа, эта ленивая, рыхлая женщина пудрилась, стала заметно худей, свежей, жизнерадостней. Ей хотелось, чтобы и муж ее, который из года в год шел в гору, тоже стал следить за собой. Но тут она натолкнулась на гранитное упорство старика. Он желал оставаться солидным представителем вчерашнего дня. Часами, заслонив себя газетой, смеялся он над старухами, которые разделывали себя под молодых. Вот, если бы у него новая нога могла вырасти! Он бы не хотел, — говаривал он, — быть теперь молодым человеком: можно здорово влопаться, попав в сети к собственной бабушке. Так или иначе, а карман его почувствовал новые времена. Омоложенная личность требовала омоложения окружающего ее мира, и так как муж не пожелал молодиться, то надо было омолодить, по крайней мере, мебель, арматуру, обои, ковры. Что касается людей, с которыми тетке хотелось бы встречаться, то где их взять? Тут пришла на помощь мать, в этом смысле куда более передовая. Все, что она видела стоящего внимания в доме священника или в других семьях, она переносила в состоятельный, но погрязший в мещанстве дом брата. Надо бывать в обществе, посещать чаи, музыкальные вечера, самим устраивать приемы. Дядя со своей деревянной ногой, остававшийся по-прежнему простым столяром, только всплескивал руками. Но ему ничего не помогало, новые времена были неустранимым фактом. Он и сам с удовольствием наблюдал рост покупательной способности, все покупали, и помногу, цены росли, надо было расширить штат служащих и рабочих, дядя снял для своей фабрики еще один этаж.

Мать играла теперь в семье брата довольно заметную роль. Она стала в некотором роде домоправительницей, компаньонкой, так как золовка всегда отличалась неповоротливостью и нисколько в этом отношении не изменилась. Действительно, наступили новые времена, непохожие на те, когда мать дошла до газового крана. Немного робея, замирая от счастья, она в качестве компаньонки поехала с золовкой на курорт, и там поддалась любовному увлечению. Объект, по виду нечто вроде ученого, одинокий человек, был, примерно, одного с ней возраста. Вначале, собственно, имела на него виды золовка, но впоследствии она была довольна, что мать сняла с нее бремя этого знакомства. Мать провела несколько хороших недель в горной долине, среди глетчеров, лугов и водопадов. Но тем и кончилось. Когда, год спустя, мать пережила новую мучительную любовную вспышку, она стала подумывать о замужестве, но дело ограничилось размышлениями. Не случайно подумала она о замужестве: ей хотелось познать и это чувство — свободно, самостоятельно, по собственному вкусу выбирать мужа. Но ей довольно было одного сознания, что у нее эта возможность есть, что она может решать в ту или иную сторону. Это насытило ее. На самом деле, она не хотела брака. И золовка, которая постепенно снова начала жиреть, отсоветовала ей. От мужчин в замужестве никакой радости. И, кроме того, если она выйдет замуж, кто знает, как сложатся отношения с братом и с ней, золовкой? Тут многое зависит от мужа. Это вопрос денег. Матери эти соображения с самого начала были ясны. Дело пошло под сукно. Но своего она добилась, она сохранила свободу и мирно старилась.