Альфред Дёблин - Пощады нет

— Ты обычно говоришь: «Мой дом — моя крепость». В таком случае, у тебя две крепости — дом и фабрика.

— Фабрика это не крепость, Юлия. Фабрика — это открытое поле сражения с окопами и линией огня. Того и гляди — попадешь под пулю.

— О! Тебе угрожает опасность? Может быть, я нужна тебе? Или твоя крепость? А, господин комендант?

Она хочет вызвать меня на откровенность, поменяться со мной ролями…

— Ты и крепость мне всегда нужны, Юлия. И, уверяю тебя, это великое благо, что наша крепость — она ведь и твоя — существует помимо нас, независимо от наших настроений и огорчений, независимо от этих стен. Это — и есть брак, семья.

— Семью эту мы сами строим.

— Да, у нас есть нечто, обо что разбиваются бурные волны внешнего мира. Когда-то, юным парнишкой, я видел, как мой отец взбунтовался против своей собственной крепости — тяжелые это были времена. А позже я поступил почти так же, как отец, я хотел убежать от матери, завоевать мир и, кто его там знает, чего еще. Она дала мне несколько пощечин, и я отрезвился.

Они входили как раз в самую роскошную комнату, в музей, он откинул левой рукой тяжелую портьеру. Юлия подняла на него глаза:

— Она тебя ударила?

Он гордо улыбнулся:

— Это мне не повредило, хотя я был уже взрослым парнем. Кто не хочет слушать, пусть чувствует. Мать знала, что делает. Так уж оно устроено: всегда находится кто-то, кто совершает необходимое.

Они прошли мимо рыцаря с железной рукой. О, это жестяное пугало, теперь мне понятно, зачем он поставил его сюда, — он молится на свой железный кулак, вот они, мелкие людишки, провинция, господин бочарный мастер, господин счетный советник.

— Я бы никогда не подчинилась семье, вообще такого рода порядку, о котором ты говоришь. У нас дома ничего похожего никогда не было. У тебя, Карл, есть теперь твой дом. Красивый шкаф, великолепные кресла, византийская лампа. Матери твоей нет, но есть жилище, мебель, крепость, одним словом. Я, пожалуй, здесь пленница, верно, господин комендант?

— Не стыдно тебе. Юлия?

— Я никогда не подчинюсь. У тебя есть твоя мебель. А я‑то здесь что? Разве нельзя без меня обойтись?

— И тебе не стыдно, Юлия?

— Ну, конечно, Карл, и без меня обойдется.

Ты сам это сказал. А если мне что-либо будет не по душе, то совершится неизбежное — и ты ударишь меня.

Губы у нее дрожали, она высвободила свою руку, отошла от него, она стояла, опустив плечи, ноздри у нее раздувались. Что это? Ничего подобного никогда не происходило в этом доме. Возможно ли? Неужели вещи продолжали стоять на своих местах? Она осмелилась пойти против закона? Значит, она тоже была революционеркой? Он взял ее за руку. Она отняла ее: раб, он позволял матери ударить себя, пусть бы он лучше остался там у своих дядек и теток.

— Зачем я тебе? И без меня ведь обойдется.

На одну, пять, десять секунд его охватило бешенство. Значит, она готова нанести ему удар в спину, она тоже. В такую минуту она готова предать его! В такую минуту, когда ее обязанности удесятеряются. Женщина! Что ей нужно, этой женщине? Кто она, эта женщина?

Она опустила голову; она дрожала всем телом от оскорбления, которое он нанес ей. Его ярость — почувствуй она это — могла бы ее испепелить.

Он взял себя в руки в это мгновенье трусости и слабости он заставил себя сказать:

— Но, Юлия, ведь мы женаты, у нас дети, дело не в обстановке, ты — моя жена и я — твой муж.

Она повернула к нему голову;

— Ты сам об этом хорошенько подумай, Карл. Если бы я почаще это чувствовала! Ты — мой должник.

Как она говорила, как она говорила! Гнев захлестнул его до зубов, даже больно стало зубам. Он притянул ее руку, согнул ее, поднес к губам (ага, раб смиряется, я с удовольствием схватила бы его за волосы и швырнула на пол, здесь, в его роскошном доме).

— Юлия, мы будем часто с тобой бывать в обществе, может быть совершим вместе путешествие.

Она невыносимо страдала.

— Я совсем не знаю тебя, Карл.

Она выбежала из комнаты.

Посмотрев на себя в зеркало, она испугалась, взяла гребень, провела по волосам, припудрилась, надушила платок. Он стоит там в музее перед своим жестяным рыцарем. Тиран. И не тиран даже. Немыслимый человек, я нужна ему, как декорация. Фу, он позволил бить себя, взрослый!

Она легла на кушетку, глаза ее блуждали по комнате, по ее любимым японским картинам, по белой мебели, по этому ее девическому уголку.

Он стоит перед своим жестяным рыцарем. Гувернантка прошла по коридору, шопотом через дверь сказала малышу: ну, теперь довольно, спать надо. Чувствуют ли дети, когда родители их ссорятся?

Юлия оправила юбку, неслышно прошла в музей. Он шагал взад и вперед. Она — она сама попросила у него прощения. Что-то он теперь скажет, — вероятно, будет нежен с ней?

Гляди-ка, я так и знал, — женские капризы! Он притянул ее к себе, погладил по волосам. И то уж достижение, но до поцелуя дело не дошло, он не поцелует, он не может превозмочь себя, ему не дозволяет его жестяной рыцарь.

Она поднялась на носки, прижалась ртом к его губам, укусила его в нижнюю губу. Он пытался отвернуться, но она крепко впилась в него зубами, — я изобью его, негодяя, я тоже прибью его, иначе с ним не сладишь! Наконец, она разомкнула зубы.

— Что с тобой, Юлия, возьми себя в руки, что за ребячество, у меня завтра дела, губа, несомненно, вспухнет.

— Тем лучше, среди своих дел ты будешь думать обо мне.

С жгучей радостью смотрела она, как он прикладывал платок к окровавленной губе. Какие дети эти женщины; а я чуть было не спросил у нее совета насчет тетки!

Однако, через несколько минут они уже сидели в «уголке» в столовой, он — с платком у рта, под ее насмешливыми взглядами, но успокоенный: крепость устояла; она — удовлетворенная: наконец-то он кое-что почувствовал.

И, действительно, эпизод этот не прошел для Карла бесследно. Нет, Юлии он ни звука не скажет о сделке с теткой, пусть бы это был во сто раз более ответственный шаг. Как бы то ни было, Карл пережил несколько тяжелых дней и ночей, ему понадобились время и энергия, чтобы войти в прежнюю колею. Но раздражение не проходило; чем больше он об этом думал, тем неслыханней, бесстыдней представлялось ему поведение Юлии, он не мог вытравить из своего сознания этот сумасшедший, с неба свалившийся случай, — губа до сих пор была опухшей, избить бы следовало за это.

Трудное решение о платеже тетке вдруг приобрело для Карла неожиданное значение. Нельзя обнаружить перед Юлией свою слабость, меньше, чем когда бы то ни было, могу я теперь допустить на фабрику совладельца, а с другой стороны, надо быть начеку, нельзя рисковать фабрикой. «Мой дом — моя крепость». Как хорошо, что я не спросил совета у Юлии. Он отложил решение еще на неделю.

Когда он проходил по опустевшим цехам, он точно впервые почувствовал на себе руку кризиса. Это как-то было связано с Юлией. У него было такое ощущение, будто все здание в целом затронуто, больше того: будто оно в опасности. Огромное возмущение охватывало его при мысли об эпизоде с укушенной губой; в сущности, надо было бы отомстить Юлии.