Альфред Дёблин - Пощады нет

А вот — биржа, куда они направлялись, классическое по стилю здание в центре города, с колоннадой, лестницей. Но в этом прекрасном древнегреческом строении сидели не философы, размышлявшие над жизнью и смертью, над человеческим счастьем, природой и вечностью. Залы и лестницы биржи кишели суетящимися людьми в шляпах, с папиросой во рту. Люди кричали, стараясь друг друга перекричать. А что это было, чем они торговали, передавая из рук в руки? Деньги, деньги и снова деньги. Тяжелый, кропотливый, обращенный в жалкий кусочек золота, в грязные бумаги труд тех, кто гнул спину на заводах и фабриках, в конторах и на полях. Что делали здесь с плодами рук трудящегося люда, который от восхода и до захода солнца, под дождем и зноем, сеял и убирал жатву в поте лица своего или напрягал свои силы под равномерный стук заводского станка? Он отдавал свою плоть и кровь, свои нервы, свою веру, здоровье, счастье и вечное блаженство, его окружали камни, с тяжким трудом вспахиваемая, промерзшая за зиму земля, весенние грозы, град и знойное, часто слишком знойное лето, промозглая осенняя сырость, он привозил в город лес, хлеб, скот, птицу, он истекал потом у огненных доменных печей, с киркой в руках лежал он ничком в шахте на глубине многих километров под землей, под угрозой обвала, — когда наверху грохотал гром, люди дрожали: вот-вот воспламенится гремучий газ! А что уж говорить о кустарях, о чахоточных портнихах, о конторщиках, машинистках, уличных торговках, вожатых и кондукторах автобусов, метро, трамваев, — все они и еще многие другие знали лишь труд и труд, который пожирал их жизнь, данную им для радости, любви, покоя.

Что делали с этими жизнями крикуны, биржевые магнаты и их наемники? Когда попы стоят перед алтарем, они произносят непонятные слова на мертвых языках, сгибаются в поклонах, совершают церковные церемонии, которые народ не понимает, но возможно, что они во что-то верят или хотят утешить людей. А тут, в банках и на бирже, происходит наглое надругательство над трудом, презираются все, его усилия. (Мелкий и средний люд думал так всегда, а сейчас, в пору нужды, говорил об этом вслух.)

Нужда взращивала гнев, кризис шел свои путем. То и дело раздавались тревожные сигналы, они пугали тем сильней, чем меньше люди понимали их смысл. Вот небольшой банковский крах. Люди радуются — наконец-то наказаны эти мошенники, но вот и крупный банк объявляет о своем банкротстве, и тысячи лишаются своих сбережений. Не было больше ежедневной веселой суеты отправляющихся за покупками десятков тысяч людей, на улицах собирались кучки, у рекламных колонок шли дискуссии, длинные очереди вкладчиков выстраивались перед входами в банки, полиция оцепляла банковские здания.

Оттого, что фабрики были блестяще оборудованы, оттого, что они пользовались современными методами производства, оттого, что фабрика открывалась за фабрикой, оттого, что склады ломились от изобилия товаров, — никто ни у кого не покупал.

Так как никто ни у кого не покупал, то нельзя было больше производить, фабриканты останавливали цех за цехом и отсылали рабочих и служащих домой. Перевозки по железным дорогам уменьшились — увольнялись целые партии рабочих, и потреблялось все меньше угля. И уголь скоплялся на отвалах, шахтеров увольняли, шахтовладельцы снижали оставшимся рабочим заработную плату.

Одни страны перестали потреблять то, что производили другие: первые — сырье, ибо никто не покупал у них готовых изделий, вторые — готовые изделия, ибо чем им было платить, если у них не покупали сырья. Поэтому пароходам нечего было возить. И постепенно опустели моря, в гаванях отстаивались порожние суда, матросов и рабочих массами увольняли, немногочисленные команды ухаживали за неподвижными судами с трудолюбивыми блестящими машинами, с огромными хранилищами, печально взывавшими о руде и зерне. Пароходы эти напоминали огромных тяжелых животных с мощными широкими ногами, с железной мускулатурой, они чувствовали себя хорошо только в беге, с ношен на спине. И вот, эти слоны стоят на тихой маслянистой воде, их чистят, наново выводят их названия, но это — безнадежно больные, осужденные на смерть существа. Гавани, усеянные сотнями судов, превратились в большие кладбища.

Болезнь, которую называли кризисом, так разбушевалась, что уж не желала и уходить. С наслаждением пускала она свои корни в тех странах, где высокая конъюнктура заботливо подготовила ей почву. Там думали, что кризис коснется кого угодно, только не их, но он был безжалостным божеством, каравшим всех без разбора. Мало-помалу разгул его превратился в подлинную пляску смерти.

Снизились доходы от налогов, и обедневшее государство стало увольнять своих чиновников, партию за партией, оставшимся приходилось туже стягивать ремень. На улице оказалась масса учителей без учеников, школы же не вмещали желающих учиться. Судам почти нечего было делать, адвокатам предоставлялась возможность сохранить свою профессию, но исключительно для того, чтобы слоняться по судебным зданиям и играть там в шахматы. У молодых врачей было достаточно времени, чтобы лечить друг друга и взаимно определять состояние своих умственных способностей в тот момент, когда они решились избрать профессию врача. Лишь цены на хлеб, мясо, сыр, молоко оставались неизменными. Твердые как железо, они устояли против всех бурь и в это неспокойное время представляли собой разительный пример постоянства.

Нищета показывала свои высохшие руки и впалые щеки. Она появлялась в тысячах тысяч жилищ, где ее впервые видели, и наделяла советами:

Если простыня изорвется, можно спать и без простыни.

Если нет масла, можно есть маргарин.

Если нет маргарина, можно есть повидло, а на худой конец — и сухим хлебом обойтись можно.

Если холодно и нечем топить, следует рано лечь спать и укрыться всеми имеющимися лохмотьями, чтобы было теплей.

Из трех комнат следует переехать в две, из двух — в одну, из одной — на улицу.

И, прежде всего, ждать, ждать, ждать.

И ждали. От смерти все равно не уйдешь.

Окружение Карла со времени его женитьбы на дочери государственного советника состояло из представителей более или менее привилегированного слоя населения, которые бывали у него в одиночку и семьями. Тут и брат государственного советника, майор в отставке, с женой и бесчисленными дочерьми, и молодой советник посольства, и два заводчика-металлурга, Оба с женами, но со скудным приплодом, несколько дам — школьных приятельниц Юлии, пользовавшихся случаем, чтобы продемонстрировать своих мужей, которых, однако, никто не замечал; был также один молчаливый физик, были и другие.

В долгие годы процветания Карл, вечно занятый, держался вдали от людей; по традиции, гости приглашались несколько раз в год, главным образом зимой, на торжественно-натянутые обеды или на воскресные бдения. Карл с Юлией тоже выезжали. На почве этого общения возникали планы совместных летних поездок на курорты, осенних выездов на охоту в имение к одному из железных магнатов, у которого был лес неподалеку от родины Карла. Карл, вспомнивший, что он когда-то любил природу, стал регулярно ездить в своей машине на могилу отца, покрытую ныне огромной мраморной плитой.