Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

Луиза почувствовала, как загорелись шея и лицо. Ей хотелось убежать, но она не могла двинуться с места. Нора стояла, прислонившись к стене, ее блузка была расстегнута до пояса. Руки Симоны шарили под блузкой. Глаза Норы были закрыты, руки бессильно висели вдоль тела. Луиза видела, как рука Симоны движется к белому практичному лифчику Норы. «Пожалуйста», – услышала она голос Норы и увидела, как большой палец Симоны гладит ее сосок сквозь застиранный хлопок. Обе они застонали. Луиза развернулась и побежала прочь.

Капрал Винни Массаро знал, что детишки, которые ходят в пиццерию его отца, зовут его Робокопом. Ну и пусть. Когда-нибудь он схватит одного из них клешней на конце своего ужасающе сложного ручного протеза, возможно, пухлого рыжего; он ему сопли-то утрет. Может, схватит хорошей рукой, рукой из плоти и крови, и даст ему поболтаться в паре дюймов от земли, пока станет гладить его толстую веснушчатую щеку стальным пальцем, чтоб плакал и просил пощады, извиняясь сквозь рыдания. Винни так и видел, как у него пузырятся сопли.

Стоп.

Перемотка.

Это был не тот тип воображаемого сценария, какой Винни должен был себе позволять: он не был ни позитивным , ни аффирмативным , не так его учили управлять гневом. Остановиться и перемотать – это было одной из «техник», которые он должен был «применять», по словам терапевта по гневу; не путать с физиотерапевтом, или терапевтом-протезистом, или терапевтом по движению, который и предложил управление гневом, когда Винни металлическими щипцами новенькой, оплаченной государством конечности распотрошил игрушечную уточку на миллион кусочков пенопласта, когда не смог ни разу ее поднять и опустить.

Винни сделал глубокий вдох. Закрыл глаза. Перемотать. Перемотать. Перемотать . Он представил, как подходит к столику, смеется с детьми, показывает им свою руку, добродушно объясняя, какая это сложная технология, как ему хирургически восстанавливали нервные окончания, чтобы он мог управлять искусственной рукой с помощью мозга. Наверное, я Робокоп , сказал бы он, отчасти человек, отчасти робот .

Ух ты , сказали бы ребята. А можно потрогать? Конечно , ответил бы Винни, потом рассмеялся бы и легонько похлопал одного из них по плечу (настоящей рукой). Давай , сказал бы он, потрогай. Не хуже старой руки. Не жарко, не мерзнет, не порежешься, не ушибешься. Даже лучше старой руки!

То есть лучше, если ты не Эми, бывшая невеста Винни, тогда новая рука точно не лучше старой. Если ты Эми, ты притворишься, что с новой рукой все в порядке, приклеишь к лицу улыбку, будешь фонтанировать банальностями вроде «важно то, что внутри», пока однажды Винни, которому наконец-то стало полегче, мимоходом не обнимет тебя за талию и ты не вздрогнешь. Винни, конечно, этого не почувствовал ( Знаете что, ребят? Новая рука не чувствует предательства!), но увидел; он же не был слепым. Хуже того: поскольку он не подумав прикоснулся к ней искусственной рукой, он даже не испытал удовольствия от того, как пальцы немного погружаются в мягкую ленточку плоти над бедрами, которая ему так нравилась, ничего не почувствовал до тех пор, пока не увидел, как она сжалась, а потом, оцепенев, взглянула на него и…

Стоп. Перемотка.

Он мысленно вернулся к разговору с ребятишками за столом и представил, как даже рыжий перестанет хихикать. Как они все ахнут, когда он поднимет крошечную и жирную пластиковую солонку. Не картонку побольше, с чесночной солью; само ее присутствие казалось ему оскорбительным. Даже не заговаривайте с ним о том, как местные мексиканцы покрывают свою идеально приправленную пиццу чесночной солью, а иногда еще и острым соусом; носят его в карманах, в походных бутылочках, как будто дед, по рецепту которого Винни и его отец Вито готовили до сих пор, не научился делать томатный соус в Неаполе, где, твою мать, томатный соус и изобрели.

Стоп.

Он возьмет настоящую солонку и бережно вытряхнет несколько крупинок на ладонь из плоти, а потом бросит через левое плечо, чтобы отогнать дьявола, как учила nonna. Дети зааплодируют.

Да, скажет Винни, заканчивая демонстрацию чем-то «позитивным» и «ориентированным на будущее», стараясь избегать «горечи» и «ненависти к себе ». Я из везучих , скажет он, подмигнув им, как чертова кинозвезда.

Дело было вот в чем: Винни и правда был из везучих – и знал это. Он мог бы лишиться не одной конечности. Он мог бы погибнуть. Когда рванула бомба-самоделка, он мог бы идти не по правой стороне дорожки, а по левой, как его приятель Джастин, который был как бы и жив, но нет. Травматическое повреждение мозга, так это называли, вместо того чтобы сказать как есть: чертов слабоумный. Джастин целыми днями сидел у себя дома в Вирджинии перед телевизором, пуская слюни, мать его купала, отец кормил с ложки, его выкатывали на веранду на солнышко, чтобы свежим воздухом подышал, а соседи могли бы попялиться из окон и ощутить, какие они счастливые, покачать головой и сказать: боже упаси. Джастина каждый вечер относил в постель брат, чтобы на следующий день он проснулся и вся эта тоска началась по новой, пока, наконец, он не двинет кони и не освободится от своих печалей навеки. Джастину оставалось пять чертовых дней до конца командировки и отправки домой – в целости.

Так что да. Винни был из везучих. Счастливчик. Он был по-прежнему силен, в целом здоров. Мог в любую минуту принять управление семейным бизнесом – не только пиццерией, но и симпатичным итальянским бакалейным магазинчиком через дорогу, торговавшим по большей части импортом, дед открыл его на Артур-авеню, когда район был итальянским, только итальянским, и сюда еще не начали приезжать семьи мексиканцев – с каждым десятилетием все больше. У него была семья, она помогала и поддерживала. К черту Эми. Может, он иногда слишком злился, но он над этим работал. Старался.

Сейчас, когда из пиццерии ушли дети (посмеиваясь над ним, он это знал), ему стало поспокойнее. Поспокойнее, пока он не увидел Матильду Родригес, шедшую по улице, и его ярость не запылала заново, потому что ну поглядите на нее, идет себе, опять на костылях, раскачивается, как будто она, мать ее, царица Савская, а Артур-авеню в Бронксе – ее царство. Ждет, что люди будут уступать ей дорогу, придерживать двери, предлагать донести ее сумки. Что дальше? Рикшу ей? Бархатный плащ поверх замерзшей лужи?

Не должно так быть. Она должна ходить .

Он опустил голову, сделал глубокий вдох. Перемотать, перемотать, перемотать. Он попытался применить технику создания образа , используя позитивную историческую референтную «картинку» .

Он подумал о том, как познакомился с Матильдой, когда она только попала в центр реабилитации, а он занимался утомительной работой, осваивая новую руку. Подумал о том, какой живой, целеустремленной и кокетливой она тогда была, не только с ним – он же не идиот, – со всеми, но все-таки это было приятно. Сколько она пела, как звала всех «мами» или «папи», независимо от возраста и разницы в годах. Он вспомнил ее колышущиеся темные волосы и ослепительную улыбку, а это напомнило тот особенный розовый свитер, который она носила в первые недели. Он думал о том, как розовый свитер натянется у нее на груди, когда ее поставят на костыли, и станет ясно, что она не заморачивалась с лифчиком, и свитер задерется, обнажая ее тонкую талию. Думал о том, как бы ему могло захотеться дотронуться до этого розового свитера, а это заставило его задуматься о своей механической руке и о том, что, если он дотронется до свитера, ткань может зацепиться, а то и порваться и начать распускаться. Матильда опустит глаза на свой порванный свитер, и ее лицо исполнится печали, а может быть, отчасти и отвращения. И тогда она снова посмотрит на него своими красивыми миндалевидными глазами, и – он это ясно видел – в них появится жалость.