Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

Она открыла сборник Миллей на одном из любимых стихотворений Така, которое он ей иногда читал: «Прошу, если любишь, стерпи мою радость». Она была слишком взвинчена, чтобы прочесть стихотворение целиком. Налила себе еще чаю. Боже, ей хотелось секса. Впервые за сколько? Она пошла в комнату, порылась в ящике прикроватной тумбочки, нашла свой миниатюрный вибратор. Вытащила его, включила. Ничего. Батарейки сдохли.

Беа подняла глаза и увидела себя в зеркале: косы обвисли и разлохматились со сна, у лица торчат седые жесткие волоски. По-зимнему бледная, глаза красные и плывут из-за травы. Что, она теперь такая? Женщина средних лет с разряженным вибратором и стопкой отпечатанных страниц, которые она копит, как мертвых кошек? Она накурилась до изумления. Ей слышался голос Лины Новак, как будто та стояла у нее в спальне. «Наверное, это нелегко – быть Беатрис Плам».

– Наверное, трудно быть мной, – сказала она своему отражению. – Трудно быть Беа.

Она бросила вибратор обратно в ящик и пошла за пальто. Стерпи мою радость , вот что она скажет Лео. Прочитай эти страницы и скажи, что они хороши, позволь мне их, стерпи, твою мать, мою радость.

Через несколько недель после окончания колледжа (почти сразу) Джек переехал в Гринвич-Виллидж с совершенно определенной целью: секс, много-много секса. Вассар в этом отношении был изрядным разочарованием. Поначалу Джек списал отсутствие свободного и легкого траханья, которое, как он предполагал, начнется с получением студенческого билета и желанной комнаты на одного в общежитии, на статистику: в бывшем женском колледже гомосексуальных мужчин было меньше, чем женщин. Потом он решил, что проблема в СПИДе, выкашивавшем гей-сообщество. Но гомосексуальное население Вассара казалось скорее злым, чем испуганным. В девяноста милях южнее, в Нью-Йорке, Ларри Крамер [39]издавал призывный крик негодования, и большей частью благополучные, большей частью белые сыновья и дочери Вассара подчинялись – толпами. Они объединялись, маршировали, протестовали, критиковали, дискутировали и требовали. Негодование, выяснил Джек, не работает как афродизиак; оно выматывает.

Джек ничего не имел против собственно активизма, просто политика кампуса казалась ему банальной, почти смехотворной. То был активизм самого легкого толка, в нем упражнялась молодежь, едва вышедшая из подросткового возраста, никогда не покидавшая миленький анклав своего кампуса в Покипси. Просвещение, подпитанное обостренным ощущением смертности, казалось, конечно, логичным, но еще – вопиюще эгоистичным, и Джека это бесило. Годы спустя он с той же нетерпимостью отреагировал на патриотический подъем, прокатившийся по Нью-Йорку после 11 сентября – когда американскими флагами размахивали те же люди, которые вполголоса признавались, что недавно выставили свое жилье на продажу, а сами подыскивают что-нибудь в Нью-Джерси, или Коннектикуте, или в родных городах где-то на Среднем Западе; «никто же не протаранит самолетом Ворота Запада [40]». Настоящим патриотизмом со стороны сограждан-американцев, полагал Джек, было бы после 11 сентября обратить взгляд на самих себя и признать за собой немножко вины, признать, что теракты случились отчасти из-за того, как американцы вели себя в мире, а не вопреки этому. Но нет. Внезапно на всех общественных мероприятиях его прежде ни во что не верившие соседи принялись вставать, положив руку на сердце, зачитывать Клятву верности флагу и петь «Боже, храни Америку».

– Хотел бы я, чтобы Кейт Смит [41] Кэтрин (Кейт) Смит (1907–1986) – американская певица, которая стала известной как исполнительница патриотической песни «God Bless America» . вовсе не появилась на свет, – как-то сказал Джек на званом обеде, спровоцировав отвратительный спор о патриотизме и его относительных достоинствах. Женщина, сидевшая напротив, все разорялась про гражданский долг во время войны и перед лицом терроризма, пока он не отломил кусок багета и не бросил в нее. Он хотел ее просто напугать, заставить заткнуться, а не ударить изо всех сил в челюсть. Они с Уокером ушли до десерта.

Мини-протесты Act Up в Вассаре казались Джеку чистым самолюбованием. Нужна ли смелость для того, чтобы устроить флешмоб с поцелуями среди самого разнообразного в сексуальном отношении и все приемлющего населения на много миль вокруг? Во всем этом была какая-то фривольность, бестолковость и портивший все эгоизм.

И все-таки, когда лучший друг Джека по колледжу, Артур, стал работать на «Кризисный центр здоровья для геев» и пригласил Джека снять пополам квартиру на Барроу-стрит, Джек ухватился за эту возможность. Он бы предпочел Челси, где гомосексуальная среда была чуть помоложе, помоднее, но Барроу-стрит тоже была прекрасна. Здесь был шик, которого в Челси не было; исторический район, всего в паре кварталов от «Стоунволл-инн» [42]. Конечно, он сказал Артуру, что с радостью пойдет волонтером в КЦЗ, что ему не терпится оказаться в первых рядах, делать что-то значимое.

Но чего Джек хотел на самом деле, так это секса. Не серьезного, левацкого, университетского секса, секса, подразумевавшего бесконечные разговоры и недостаток смазки, а секса Гринвич-Виллидж, Кристофер-стрит, приспусти-штаны-а-чапсы-кожаные-оставь , бездумного, крышесносного, анонимного секса.

Поэтому было какое-то кармическое возмездие, как потом понял Джек, в том, что всего через три месяца после переезда в Вест-Виллидж он встретил любовь своей жизни – Уокера Беннета.

Уокер любил говорить, что уже родился геем средних лет. Он вырос в Гринвич-Виллидж; его родители были кочующими преподавателями-почасовиками, самопровозглашенными социалистами, время от времени практиковавшими открытый брак, баловавшимися бисексуальностью и отказывавшими от постоянных должностей, потому что ими защищал себя и без того изнеженный высший класс. Когда Уокер в старшей школе признался им в своей ориентации, «бури и натиска» по этому поводу было столько же, как если бы он объявил, что решил поменять скрипку на виолончель.

Уокер еще в юности понял, что хочет жить не так, как родители, перебивавшиеся от зарплаты до зарплаты, забиравшие оставленную на улице мебель, пока ее не увезли на свалку, и считавшие монетки на диванной подушке, чтобы заплатить за жареный рис навынос. Окончив юридический в середине восьмидесятых, он вернулся в Вест-Виллидж, планируя работать на ту же корпоративную юридическую фирму, в которой стажировался летом, но его тут же осадили соседи и старые друзья семьи, в основном геи, внезапно начавшие болеть и умирать в пугающих количествах и при загадочных обстоятельствах. Они хотели, чтобы Уокер помог им написать завещание, или избежать выселения, или разобраться со страховкой по инвалидности. За пару месяцев работы у Уокера сделалось больше, чем он мог осилить, кое-что ему передавали из КЦЗ, кое-что – из солидного, часто все еще скрывавшегося делового гей-сообщества. Уокеру доверяли. Гонорары, выставляемые клиентам побогаче, позволяли ему брать много дел на общественных началах, что ему очень нравилось. Всего через год он смог нанять помощника и снять офис. Вскоре район уже нельзя было без него представить: без Уокера, добродушного, слегка располневшего юриста, бравшегося почти за все, – даже если вы были банкротом, особенно если гомосексуальным.