Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

Но все-таки: когда он немножко оглохнет? Разве он не слишком дряхлый, чтобы жить одному? Иногда она фантазировала о том, что Гарри умрет и его семья предложит ей его квартиру по хорошей цене, ниже рыночной стоимости. Его сыну она нравилась; он иногда звонил, чтобы удостовериться, что у Гарри все хорошо. Он жил в Чикаго и приезжал не так часто, как следовало бы. Если она получит квартиру Гарри, то сделает проем в полу и поставит простую винтовую лестницу, как в квартире D, дальше по коридору. у нее будет два уровня, и переезжать больше не придется никогда. Будет настоящий кабинет с настоящей библиотекой. Комната для гостей.

Конечно, даже с учетом какой-нибудь неимоверной скидки для своих она сейчас была не в том положении, чтобы что-то покупать, – без «Гнезда». Вспомнив о «Гнезде», она задумалась о своих новых страницах (они были хороши!), а потом о Лео, и это привело ее обратно к сну о Такере, и тогда она закурила косячок. Она гадала, заедет ли Лео сегодня в редакцию. Может, пригласить его на обед и рискнуть. Она представила, как протягивает ему свою новую работу, как он читает и принимает все с воодушевлением и волнением, как говорит: я знал, что в тебе это есть!

Когда-то он был самым большим ее поклонником. Он за ней приглядывал. Она вспомнила, как в тот год, когда она пошла в старшую школу, а Лео был в выпускном классе, позволила Коннору Беллингему делать с собой всякое на заднем сиденье его машины на школьной парковке после собрания редакции литературного журнала; Лео был редактором, а она помогала. Пока они с Коннором обнимались, она чувствовала одновременно и восторг, и разочарование. Восторг, потому что она заглядывалась на Коннора уже несколько недель. Он был не просто красив и популярен, не просто президент класса: он подал в журнал обалденный рассказ, и она не могла перестать думать о нем, о Конноре, о последней фразе рассказа: «Злой, наполовину влюбленный, терзаемый сожалением, я отвернулся». А разочарование – потому что он отказывался говорить о писательстве. Она этого не понимала. Не понимала и того, как кто-то, казавшийся, честно говоря, слегка туповатым, мог написать что-то настолько трогательное.

– Выпей еще, – сказал он, протягивая ей маленькую фляжку. Фляжка мерцала серебром, тяжело ложилась в руку. – Ирландское виски. Отцовское. Отличная штука.

– Некоторые мои любимые писатели ирландцы, – сказала она.

– Да? Ну, они точно это пьют.

– Кто твои любимые писатели? – она широко улыбнулась, пытаясь заставить его посмотреть на нее, а не в окно.

Коннор покачал головой и коротко рассмеялся.

– У тебя в мозгах односторонее движение, ты в курсе?

Она пожала плечами, потянулась носом к фляжке и глубоко вдохнула, представляя, что нюхает Ирландию – неожиданно сладкое брожение, а потом быстрый укол и тепло, крепкий аромат торфа и дыма.

– За край отцов, – сказала она, опрокидывая фляжку и делая большой глоток.

Ей понравилось. Коннору нравилось. Коннору нравилась она! Она выпила еще, они посмеялись, она точно не знала из-за чего, а потом они снова стали целоваться и его руки опустились ниже, и она напряглась.

– Расслабься, – сказал Коннор.

Она сделала большой глоток из фляжки, потом еще один. Она что-то нащупала на холодной стальной поверхности. Поднесла фляжку к окну и в свете уличного фонаря прочла гравировку.

– А что значит «зверолов»? – спросила она Коннора.

– Ничего. Глупое прозвище.

– Мне, наверное, надо идти. – Она поняла, что ее совсем развезло.

– Не уходи, – сказал он.

– Выгляни наружу, – голос у нее был хриплый. – Снег пошел. Мне надо домой.

За окном было темно, а у Беа все плыло перед глазами. Коннор придвинулся ближе, и на этот раз его рука проскользнула ей под юбку.

– Газеты были правы, – шепнул он ей на ухо. – Снег шел по всей Ирландии.

– Джойс, – шепнула она, снова поворачиваясь к нему.

– Да, – сказал он. – Джойс. Мне нравится Джеймс Джойс. Вот тебе мой любимый писатель.

И вот оно. Ее решимость растаяла, ее сжатые колени раскрылись, как лепестки распускающегося пиона. Она ничего такого не подумала, когда он не позвонил на выходных. И сказала себе, что он, наверное, ее не заметил, когда она прошла мимо его шкафчика рано утром в понедельник. За обедом она подошла к столу, за которым он сидел, и с минуту стояла, дожидаясь, когда он улыбнется и пригласит ее сесть. Сердце ее стукнуло слишком много раз, его друзья уже на нее пялились, кто смущенно, кто со смешками, и только тут он на нее посмотрел и поднял бровь.

– Привет, – сказала она, стараясь продлить непонимание, потому что дальше, она уже знала, будет только хуже.

– Ты что-то хотела, Беатрис?

Она знала, что ее лицо заливает краска, знала, что она, наверное, краснеет с головы до ног; она чувствовала, как у нее даже колени взмокли. У нее как-то получилось не задохнуться, собраться с силами и уйти. Она слышала, как он что-то пробормотал, обращаясь к сидевшим за столом, и они заржали, а некоторые замолотили по столу, заходясь от веселья.

(Много лет спустя на курсе по феминистической литературе во время обсуждения порнографии она впервые услышит термин «бобер» [37]и с сокрушительной ясностью вспомнит вкус той фляжки во рту, сернистый привкус серебра, запах виски и торфа. Она несколько дней, несколько недель будет сгорать со стыда, осознав, что означало слово «зверолов» и почему Коннор, сунув руку под резинку ее белья, в ту ночь прошептал почти про себя: «Семнадцать»).

– Я такая дура, – повторяла она Лео, рыдая и вытирая нос. – Поверить не могу, что была такой дурой.

– Коннор Беллингем? – Лео этого не понимал. Парень же неудачник.

– Он написал лучший рассказ, – сказала Беа. – Ты его читал? Прочел последнее предложение?

– То, которое он содрал из «Великого Гэтсби» ? [38] Выше цитата приводится в переводе Е. Калашниковой. Да, прочел. Ему повезло, что я не заложил его за плагиат.

Беа не думала, что ей может быть еще хуже, но тут согнулась пополам и застонала:

– Какая дура, какая дура!..

Лео на следующий день сочинил лимерик, подписавшись «Аноним». Он его напечатал на машинке в нескольких экземплярах, и перед обедом вся школа насладилась его работой, в которой описывался неназванный ученик, череда его романтических завоеваний и мгновение на заднем сиденье его машины, когда парень оставался с девушкой наедине и неизменно прискорбно рано кончал. Личность парня была очевидна всем, но все было сделано так умно, так легко можно было отпереться, что у Лео не было никаких неприятностей. И еще кое-что: если бы Коннор стал возражать, это означало бы, что он сам себя предлагает на роль недозрелого скорострела, а Лео знал, что этого он не сделает никогда. Поначалу все думали, что Аноним – это Беа, и она этого не отрицала, но любая из тех, с кем Коннор плохо обошелся, готова была подписаться под стихами, а вскоре девушки начали писать собственные мстительные тексты о Конноре (что Лео исподволь поощрял и чему часто помогал), а там и о других школьных негодяях. В конце концов вмешалась администрация, положившая конец публикациям пресловутого многоглавого Анонима, ставшего звездой того учебного года. Позднее Беа не раз думала, что тот глупый лимерик стал первой ласточкой того, что Лео предстояло создать в «Спикизи» – по крайней мере, поначалу, когда журнал еще не был отчаянным и грязным.