Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

Лежа в постели в квартире 5G девятого корпуса, с головой, обмотанной марлей, и разумом, затуманенным болеутоляющими, Димс поймал себя на мыслях о муравьях. С момента госпитализации они снились ему уже много раз. Дома в постели он провел уже три дня, и туман болеутоляющих и постоянный звон с правой стороны головы навевали странные воспоминания и красочные кошмары. Два месяца назад ему исполнилось девятнадцать, и впервые в жизни он обнаружил, что не может сосредоточиться и что-нибудь вспомнить. Например, с ужасом открыл, как быстро рассеиваются детские воспоминания. Он не помнил, как звали детсадовскую воспитательницу или бейсбольного тренера из Университета Сент-Джонс, который раньше все время ему названивал. Не помнил, как называлась станция метро в Бронксе, где жила его тетушка, или автосалон в Сансет-Парке, где ему продали подержанный «Понтиак Файрберд», а потом доставили к нему домой, потому что сам Димс не мог водить. Происходило столько всего, все стало сплошным вихрем, и паренька, чья почти идеальная память некогда без карандаша и бумаги удерживала нелегальные цифры, чтобы передавать местным нелегальным лотерейщикам, тревожила проблема утери прошлого. Лежа тем днем в постели, он вдруг подумал, что причиной может быть звенящий гул с правой стороны головы, где теперь обретались остатки его пропавшего уха, или что если тебе полагается помнить из жизни тысячу мелочей, а ты забыл все, кроме одной-двух совершенно бесполезных, то, может, не такие уж они и бесполезные. Ему самому не верилось, как приятно вспомнить дурацких муравьев из семнадцатого корпуса. Минуло десять лет с тех пор, как они с друзьями выдумывали разные чудесные способы остановить это вторжение в свой любимый девятый корпус. Воспоминание вызвало улыбку. Они перепробовали все: утопление, отрава, лед, хлопушки, газировка с аспирином, сырой желток с добавкой отбеливателя, масло из печени трески с примесью краски, а в один год — опоссум, которого раздобыл Сладкий, лучший друг Димса. Семья Сладкого навестила родственников в Алабаме, и там Сладкий заныкал тварюгу в багажник отцовского «олдсмобиля». В Бруклин опоссум прибыл лежачим больным. Его закинули в картонную коробку с дыркой в качестве входа, залепили все скотчем и поставили на муравьиной тропе на крыше девятого корпуса. Муравьи явились, послушно влезли в коробку и принялись вежливо жрать опоссума, вследствие чего тот ожил, начал корчиться и шипеть, отчего перепуганные мальчишки плеснули на коробку стакан керосина и подожгли. Внезапный язык пламени вызвал у них панику, и они пнули хреновину с крыши, после чего та приземлилась на двор в шести этажах внизу — так себе идея, ведь это наверняка так или иначе сулило гнев взрослых. Спас их тогда Димс. Схватил двадцатилитровое ведро, оставленное на крыше ремонтниками, слетел вниз по лестнице, собрал останки и метнулся в гавань, опустошив ведро у кромки воды. Тогда, в десять лет, он стал их предводителем и оставался им впредь.

«Но предводителем чего?» — горестно думал он, лежа в постели. Перевернулся со стоном на бок.

— Все, — пробормотал он вслух, — разваливается.

— Что-что говоришь, бро?

Димс открыл глаза и с удивлением увидел двоих парней из своей бригады, Шапку и Лампочку, которые сидели у постели и таращились на него. Ему-то казалось, что он здесь один. Он быстро отвернулся к стенке, от них.

— Ты как, Димс? — спросил Лампочка.

Димс промолчал, вперившись в стену и пытаясь думать. Как же все это началось? Он уже и не помнил. Ему было четырнадцать, когда старшего двоюродного брата Кочета выперли из Городского университета Нью-Йорка, после чего он начал загребать большие баксы на продаже героина — в основном наркошам из Вотч-Хаусес. Кочет показал, как это делается, и бац — пролетело пять лет. Неужто это было так давно? Димсу уже девятнадцать, в банке лежит 4300 долларов; мать ненавидит его до печенок; Кочет погиб, убит во время кражи заначки; а он сам лежит в постели без правого уха.

Долбаный Пиджак.

Лежа и глядя в стену, пока в ноздри забирался запах свинцовой краски, Димс вспоминал о старике не с яростью, а скорее с замешательством. Он ничего не понимал. Если и был во всем Козе человек, который ничего не выгадает от его убийства, так это Пиджак. Пиджаку нечего доказывать. Если и есть во всем Козе человек, кому простительно огрызаться на Димса, очаровывать его, орать на него, обзывать его, подшучивать над ним, нести околесицу, врать, то это старый Пиджак. Пиджак был его бейсбольным тренером. Пиджак был его учителем в воскресной школе. «Теперь он просто алкаш, — думал горестно Димс, — хотя раньше вреда от этого никому не было». Он вдруг понял, что Пиджак более-менее был алкашом, сколько Димс себя помнил, но что важнее, он всегда оставался собой — предсказуемым. Никогда не жаловался, не высказывал точку зрения. Не осуждал. Ни о чем не заботился . Пиджачок жил своей жизнью, чем и нравился Димсу. Потому что если во всех Коз-Хаусес с их уехавшей крышей — да и во всем Бруклине, если на то пошло, — и есть то, что Димс ненавидел, так это люди, которые жалуются ни о чем. Люди без всего, которые жалуются ни о чем. Ждут Иисуса. Ждут Бога. Пиджачок не из таких. Он любил бейсбол и выпить. Все просто. Пиджачок тоже мог свихнуться по вере, замечал Димс, когда его подталкивала к этому жена, мисс Хетти. Но даже тогда Димс видел, что он и старик одинаковы. Оба застряли в Коз-Хаусес.

Димс уже давно решил, что Пиджачок отличается от прочих повернутых на вере из его жизни. Пиджачку не нужен был Иисус. Конечно, он делал вид, будто нужен, как и множество взрослых из церкви Пяти Концов. Но было у Пиджака то, чего не было больше ни у кого в Пяти Концах, ни у кого на районе, ни у кого, кого Димс Клеменс знал за все свои девятнадцать лет жизни в Коз-Хаусес.

Счастье.

Пиджачок был счастлив.

Димс тяжело вздохнул. Даже Папаша — его дедушка, единственный, кого он считал отцом, — не был счастлив. Папаша разговаривал бурчанием и держал дом в ежовых рукавицах, по вечерам после работы падая в кресло с пивом в руке и слушая радио, пока не уснет. Папаша единственный навещал его в колонии для несовершеннолетних. Мать и не подумала. Будто часы разговоров об Иисусе да Библии заменяли поцелуй, улыбку, один ужин вместе, книжку на ночь. За малейшие проступки она отбивала ему всю задницу розгами, редко видела хоть что-нибудь хорошее в любых его поступках, никогда не ходила на бейсбольные матчи и по воскресеньям тащила в церковь. Еда. Кров. Иисус. Вот и весь ее девиз. «Я двенадцать часов в день раскладываю яичницу, сахар и бекон, а ты даже не благодарен Иисусу за крышу над головой. Благодарю тебя, Иисус». Да шел бы этот Иисус.

Ему хотелось, чтобы она его понимала. Она не могла. Никто в этом доме не мог. Он хотел быть равным. Уже в детстве видел, как это глупо — что столько людей ютятся в сраных каморках. Это видел даже слепой вроде Толстопалого. Они даже разговаривали об этом с Толстопалым много лет назад, когда ходили в воскресную школу. Ему было девять, Палому — восемнадцать. Хоть Палый и был подростком, на время службы его отправляли в воскресную школу к детишкам, потому что он, как говорили, «отсталый». Однажды Димс спросил, не обидно ли ему. Палый просто сказал: «Нет. Тут кормят лучше». Они были в подвальной воскресной школе, и какой-то учитель долбил им про Бога, и Палый сидел сзади Димса, и Димс увидел, как тот что-то нащупывает в воздухе, пока не опустил руку на плечо Димсу, не наклонился и не спросил: «Димс, они что, думают, что мы недоразвитые?» Димс тогда удивился. «Ясен пень, мы не недоразвитые», — бросил он. Даже Палый все понимал. Ну конечно, понимал. Палый вовсе не отсталый. Палый умный. Палый помнил такое, чего больше никто не помнил. Помнил, сколько в прошлом году синглов выбил Клеон Джонс из «Нью-Йорк Метс» против «Питтсбург Пайратс» на весенней тренировке. Мог сказать, когда сестра Бибб, играющая на органе в церкви, болеет, просто потому, что слышал, как давят ее ноги на педали. Ну конечно, Палый умный, ведь он сын Пиджака. А Пиджачок относился к детям как к равным, даже к своим. Когда он преподавал в воскресной школе, слово Божье было сплошь сластями да жвачкой, догонялками в церковном подвале со скомканными программками, пока наверху распевала и шумела община. Как-то раз воскресным утром Пиджак даже водил класс на «экскурсию» в гавань, где припрятал удочку и закинул леску в воду, пока Димс с остальными детьми играли на берегу и возюкались в грязи. А уж в бейсболе Пиджак был дока. Это он собрал команду «Олл-Коз». Это он научил их как следует ловить и бросать мяч, как стоять на базе отбивающего, как блокировать мяч телом, если придется. После тренировок ленивым летним днем он собирал детей вокруг и рассказывал о давно умерших бейсболистах, игроках из старых негритянских лиг с именами, напоминавшими марки сладостей: Крутой Папа Белл, Божья Крошка Гибсон, Добрый Пентюх Фостер, Пуля Роган — они выбивали мяч на полторы сотни метров в жаркое августовское небо на стадионе где-то далеко на юге, и истории воспаряли над головами детей, над гаванью, над их собственным замызганным бейсбольным полем, мимо грубого раскаленного жилкомплекса, где они жили. Негритянские лиги, говорил Пиджачок, — это просто мечта. Что там, у негров-игроков мышцы ног были как скала. Те бейсболисты обегали базы так быстро, что глаз следить не успевал, а их жены бегали еще быстрее! Женщины? Господи… женщины играли в бейсбол лучше мужчин! Пентюх Фостер в Техасе выбивал мяч так далеко, что его возвращали поездом из Алабамы! И угадайте, кто возвращал? Его жена! Пуля Роган выводил из игры девятнадцать отбивающих кряду, пока не выходила его жена и не вышибала первую же его подачу прочь с поля. А откуда, по-вашему, у Божьей Крошки Гибсона взялось такое прозвище? От жены! Это благодаря ей он играл так хорошо. На тренировках она отбивала ему драйвы, и мяч целых сто двадцать метров летел в лицо что твоя ракета — вот он и отскочил с дороги с воплем «Боже, крошка!» Если б Божья Крошка Гибсон мог быть еще лучше, он был бы девушкой!