Павел Назаров - Беглец в просторах Средней Азии

Освещение не было предусмотрено для врагов правительства рабочих и крестьян, и поскольку было темно, ничего не оставалось, кроме как залечь на голые доски широкой скамьи и попытаться уснуть.

Среди ночи я был разбужен шумом открываемой двери, звуками шагов и светом. Вошли двое членов ЧК в сопровождении двух красноармейцев.

– Мы пришли сообщить вам, – заявили они, – вы приговорены к расстрелу.

– Ну так расстреливайте, – был мой ответ.

И вновь обозначилось на их мерзких рожах то же тупое недоумение, какое замечал я на лице Карающего Правосудия.

Эти полуживотные твари, напичканные примитивным марксизмом, грубые и невежественные материалисты, были способны испытывать один только животный страх. Смерть, которая по их понятиям была полнейшим уничтожением личности, для них была самой страшной вещью на свете. Они надеялись на мой испуг, но когда увидели, что их угрозы не действуют, пришли в замешательство, так как более пугать меня стало нечем. Позже они прибегли к пытке, для чего привлекли китайцев и латвийцев, хотя до сих пор подобной меры остерегались, ибо красноармейцы и сарты могли отказаться от подобных дел. И все-таки довольно часто они замучивали узников до смерти, обливая их кипятком; это называлось у них «задать баню».

Что-то пробурчав, они удалились, а я снова прилег на скамью и проспал до утра.

Двумя сутками позже, часов в одиннадцать ночи, меня выволокли наверх в большую комнату. Вокруг стола, покрытого красной тряпкой, сидела ЧК в полном составе. Мне был торжественно вручен лист бумаги с длинным перечнем вопросов, касающихся «заговора против Правительства рабочих и крестьян». Кто состоит в заговоре? Откуда берутся средства? Где размещены войска и в каком состоянии готовности находятся? Какую связь они имеют с командованием Британско-Индийского контингента, вторгшегося на территорию Туркестанской Социалистической Республики и т. д.

– Если вы дадите подробные письменные ответы на заданные вопросы, то будете прощены, – произнес председатель, – но если откажетесь или дадите ответы ложные, будете расстреляны. Подумайте хорошенько и к завтрашнему вечеру дадите ответ.

Пробежав глазами список, я улыбнулся и протянул бумагу обратно.

– Расстреливайте. Я не могу ответить ни на один вопрос, потому что все это бред и чушь собачья. Не было вообще никакого заговора.

– Хорошенько подумайте, – вновь предупредил председатель, – скажите правду, и мы выдадим вам деньги и паспорт, потом тайно вышлем за рубеж.

«Знаю я, куда вы меня отправите в любом случае. Так отправляйте», – подумал я про себя, а вслух повторил:

– Заговора не было. Ряд офицеров бежало от вашего преследования в Фергану, ведь вы убивали каждого, кто честно служил родине. Я снабжал их деньгами из моих личных средств.

Ничего больше не добившись, они отправили меня снова в подвал, где продержали еще трое суток, а потом перевели в тюрьму.

Тюрьма в ту пору оставалась такой же, как была при царе. Странно, но в тюрьме я себя почувствовал лучше, чем в подвальной клетке, хотя меня и поместили в одиночную камеру.

На следующий день кто-то пропихнул мне в камеру через небольшое наблюдательное окошко экземпляр местной газеты. В ней было официальное сообщение властей о разгроме заговора «белых бандитов» с целью свержения Диктатуры Пролетариата, и о том, что предводитель заговорщиков находится в руках Советского правительства. Заметка была подписана целой кучей народных комиссаров.

Месяц я провёл в одиночном заключении. И вот однажды меня извлекли для прогулки во дворе под эскортом двух вооруженных солдат. Сообщение с другими заключенными и друзьями было невозможно. Моя камера проветривалась через окошко с металлической решеткой, расположенное высоко под самым потолком. Сквозь него я мог видеть маленький кусочек голубого неба.

Установилась чудная туркестанская осень, сухая, прозрачная и теплая, время перелета многочисленных птичьих стай с далекого севера. По ночам я часто слышал их крики, когда стая пролетала мимо; свист цапель, мелодичные трубные голоса журавлей, низкие и глубокие крики диких гусей, все пронизывало мой слух. Птицы, ликуя на свободе, держали путь в дальние теплые страны, в далекую Индию, страну чудес! Душа моя тянулась за ними, туда, прочь от бурь и тревог революции. Мысленно я желал им счастливого пути, этим старым любимым друзьям моего отрочества, вызывавшим в моей душе картины чудес природы и славных дней охоты в Туркестане. Меня не покидала мысль, что любая ночь могла оказаться для меня, в сущности, последней. Но ещё не приходило в голову, что однажды и мне будет суждено последовать тем же самым путем через горы к солнечным долинам Хиндустана.

Еженедельно меня таскали в ЧК на допрос под усиленной вооруженной охраной. Уже другие «инспекторы» подвергали меня допросу, на этот раз перекрестному. С ними был, я с огорчением должен сказать, и настоящий военный юрист, ставший на службу большевиков; но даже он был настолько безграмотен, что полагал, будто город Мешхед (11) расположен в Западном Китае, а Кашгар – в Персии.

Двое или трое моих охранников всегда присутствовали на допросах. Это были простодушные парни, русские крестьяне, служившие в прежней армии. Они сообщили мне, что большевики пытают заключенных и пытают изощренно, а потому решили непременно присутствовать на допросах, с целью не допускать ничего подобного. В ту пору большевики старались «демократизировать» все отношения с населением и привлекали солдат и рабочих в Советы и другие органы, а потому вынуждены были прислушиваться к требованиям охраны. Отношения между этими молодыми солдатами и большевистскими комиссарами были очень натянутыми.

В тюрьме каждый вызов на допрос ЧК вызывал у заключенных панический страх. Иногда несчастные просто исчезали, а иногда возвращались в плачевном состоянии.

Однажды меня продержали на допросе с самого утра до десяти вечера. А когда вернули в камеру, тюремный надзиратель, который раньше был городским извозчиком и хорошо меня знал, обрадовался, увидев меня живым, и воскликнул: «Хвала Господу, Павел Степанович! Вы живы и здоровы! Мы за вас сильно беспокоились. Даже в уголовном отделе никто не отправился на койку, так за вас переживали!»

Пища тюремная была ужасна. Состояла исключительно из баланды и нескольких овощей, мяса не было в помине. Друзья и родственники заключенных обычно приносили пищу, но те, у кого не было родных и близких, обречены были голодать. Получавшие пищу из дому делились с соседями по камере. Еду обычно приносили женщины, они стояли у тюремных ворот и ждали караульного, когда заберет передачу, а после вернет посуду. Это было тревожное для них ожидание, ибо весьма часто передачу возвращали, и можно было слышать многозначительную фразу: «Он больше есть не желает!» Сие просто означало, что ночью заключенный был расстрелян. Однажды моя супруга, принеся мне обед, вот так же стояла и ждала у ворот, а я как раз был вызван на допрос. Ворота были раскрыты, и я впервые со времени моего ареста имел возможность ее увидеть; при ней был наш маленький преданный фокстерьер Дейси. Мельком заметив своего хозяина, Дейси пришла в неописуемый восторг, и с этого дня всякий раз, когда жена приносила для меня пищу и ожидала у ворот, собачка принималась яростно копать каменистый грунт под тюремными воротами. Маленькое умное создание прекрасно понимало, что я заперт там, в этом здании, и рвалась внутрь, чтобы вызволить меня; при том ранила себе лапы и ломала когти, так что жене приходилось тянуть за поводок, несмотря на отчаянный визг Дейси.