Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

Девушки оценили тонкую эротику снимков, запись на съемку пошла плотняком. И хотя было уже очень хорошо, Глеб чувствовал, что это только нарастающая, а настоящий пик – впереди.

Она попала в его объектив в феврале 2012-го и сделала из просто хорошего фотографа известного. Глеб тогда перед съемкой с девушками обязательно встречался в кафе: угощал кофе, налаживал контакт. Иногда ему казалось, что работает не с людьми, а с глиной: пока не разомнешь, не разогреешь, слепить ничего не получится. До того, как увидел ее в дверях, думал – рядовая сессия. А как увидел, уже ничего не думал. Она села напротив, и мир пошел помехами, пока совсем не выключился. Осталась только Ирма, в которой было столько заряда, что от одного ее вздернутого подбородка выбивало пробки в целом квартале.

– Простите, Ирма, но я не совсем понимаю, как вы себе это представляете? – бормотал Глеб, не решаясь смотреть прямо.

– Отчетливо! – смеялась в ответ девушка. – Это будет, конечно, против правил. Но знаешь, я ведь никогда праведницей не была. Мне все эти нормы приличия – хуйня из-под коня. Ну же, соглашайся! Сколько еще отсиживаться? Тебе же этого хочется? Я имею в виду: кусочка славы. Так вот она, твоя золотая рыбка, – я.

В те дни в Петербурге вполголоса мусолили возвращение скандальной депутатской дочки – Ирмы Дмитриевны Козырь – проведшей полгода в швейцарской наркологической клинике. Неоперабельная репутация Ирмы занимала даже тех петербуржцев, которые в обычные дни сплетнями брезговали. К своим двадцати четырем годам девушка успела засветиться во всех самых неприглядных ракурсах. Кончилось все унизительной программой двенадцати шагов. Девочку-борщевик насильно пересадили в горшок и поставили на подоконник с видом на альпийские луга. Но продержалась она недолго. Учуяв совсем не лечебный, но такой родной, петербургский воздух, она ощутила острую необходимость отомстить отцу за консервацию в клинике. Помочь ей в этом должен был Глеб Руднев.

Глеб проснулся знаменитым и растиражированным. Фото обнаженной депутатской дочки завирусило интернет, тронуло своими виртуальными щупальцами каждого, кто в те дни просматривал новости. Люди реагировали – не могли отмолчаться. Сетевая анонимность развязывала языки, превращала любого неудачника в первого оратора, позволяла то, на что в реальной жизни не хватало дерзости. В основном, конечно, грязь. Но тут по-другому и не сыграешь. Главное – резонирует, а в какие выражения завернуто – дело десятое.

Так, в один день выстрелило Глеба из удобной серединки и приземлило на скользкий Олимп. Началась жизнь другая – широкоформатная, полнокадровая, четкая до рези. Запись уже не плотняком, а на месяц, на два, а то и на три вперед. Ценник подскочил, клиентки, соответственно, тоже поменялись. Раньше ходил средний класс, приносил наличкой, над фотками трясся – первая съемка за пять лет состояла из робости и сбережений. А после фотографий Ирмы потянулась глазированная верхушка – элита. Сильно запахло коммерцией, но Глеб еще этого не замечал, эйфория все подслащивала. Вокруг суетились журналисты и арт-директора, тоже хотели прокатиться на волне Глебовой популярности. Сами не заметили, как досуетились до выставки. Тут-то Глеб и понял – пора.

Решил не по телефону, а лично, чтобы глаза в глаза смотрели. От родителей давно съехал, еще в универе. С отцом жить было сложно: там свои правила и понятия, которые чужого мнения не допускали. А в Глебе слишком громко звучало внутреннее я. Так громко, что прогнуться нельзя, только прямо, только в лоб. Но с тех пор сколько воды утекло? Глеб из щуплого цыпленка превратился в важную птицу. Оперился. Теперь разговор другой будет: на равных.

Мать даже сразу и не узнала его по видеодомофону. Пришлось звонить на сотовый – подтверждать свою настоящность. Еще бы: он в этой квартире после школы только раз появлялся, и тот закончился скандалом.

– Ты только с отцом не ссорься, у него сердце, ну и вообще, – вполголоса захлопотала с порога мама. Она этих криков не переносила, тихая женщина была, богобоязненная.

– Да я с миром, ма, – успокоил ее Глеб и презентовал бутылочку вина. Какого-то хорошего, продавщица в ДЛТ посоветовала.

– Это по какому поводу? – отец уже тут как тут, загораживает своей хозяйкой важностью вход в гостиную.

– Выставка у меня будет, авторская, вот, пришел пригласить, – смакуя каждое слово, выговорил Глеб. Во рту стало сладко. Сколько он эту самую минуту ждал? Казалось – всю жизнь.

– Глебушка, это что за выставка такая? – мать нацепила очки, болтавшиеся на золотой цепочке.

– Фотовыставка. – И Глеб достал из-под мышки журнал, раскрыл на нужном месте, а там вальяжный заголовок такой: «Глеб Руднев – фотограф нашего десятилетия».

Отец поразглядывал с минуту разворот: лицо непроницаемое, глаза – темные провалы.

– Я не смогу, занят. – Швырнул в сына своим равнодушием: на – лови. Как будто эти восемь лет в отлучке от дома ничего не значили, как будто все Глебово – по-прежнему нещитово. В школе отец его сосунком называл и так же обращался. С тех пор Глеб сам про себя вырос, а для бати так и остался теннисным мячиком, который можно цокнуть о стену, а он все равно прискачет обратно: деваться некуда, такое предназначение.

– Па! Ты че, па?! – По желудку прокатился морозец, схватил внутренности.

– Баловаться закончишь, тогда и поговорим.

Ноги сами куда-то мчат, загребают прибитый тополиный пух. Журнал потерял по дороге, ну и черт с ним. Главное – бутылка на месте, она сейчас нужнее. С неба поливает, вторит Глебовым слезам, которые тот изо всех сил сдерживает. Патриархальное воспитание научило мальчиков не плакать. Хочется скорее домой, дверь на замок и пить из горла, как настоящий алкаш, с непередаваемым колоритом безысходности и трагизма. Зализывать и закуривать раны, которые бесполезно зализывать и закуривать. Все равно разойдутся, как ни старайся. Жизнь сама по себе слишком уж угловатая, чтобы нечаянно в ней на что-нибудь не напороться. Это хорошо, что Ирма вчера дала ему кислоты, а он до сегодня приберег. Теперь только бы продержаться до квартиры, а там и с катушек можно слететь с чистой совестью.

Подошел к парадной: Варя стоит, дрогнет под дождем, но не уходит, как будто ждет звонка на перемену, а без звонка – и пошевелиться нельзя. Как он про нее забыл-то? Совсем из головы вылетело. По-хорошему перенести бы съемку, но уже пообещал Ирме, да и эта – Варя из Норильска – вымокла под косым дождем. Куда ее такую отсылать? Проклятый день! Теперь придется отложить и вино, и стафф до вечера.

В сентябре 2002-го Варя перебралась в Питер: подальше от домашних, поближе к неизвестности. Комнаты в общаге раздавали жеребьевкой: какой номерок вытянешь из бочонка, туда и селись. По четыре человека в комнате. Бумажные обои в засечках чужой довариной жизни, тумбочка со скрипучей дверцей, матрац с потускневшим пятном менструальной крови от прошлой хозяйки, выцарапанное на подоконнике под коллективным пыльным кактусом: «люболь». Запах подгоревшей овсянки и ядерная смесь из дезодорантов, духов и ацетона как стержень студенческого быта. А еще мелкокалиберные ссоры, задушевные кухонные разговоры ближе к полуночи, писклявое треньканье телефонов под подушками, непрекращающаяся зубрежка. Все это Варя наблюдала урывками, не успевая как следует примерить на себя роль первокурсника. Ирма с первых дней перетянула на свою сторону. Невозможно было сопротивляться ее красивой жизни, да и незачем.