Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

Совсем скоро он и взаправду летел. На носилках брезентовых в компании таких же войной покореженных людей во чреве «антошки», уносившего их сперва в Ташкент, а оттуда на подмосковный аэродром Чкаловский. И именно тогда, во время перелета, заныла впервые раненая его рука. Зарождение боли ощутилось едва заметным покалыванием в пальцах. Да мало ли что бывает? Может, отлежал, покуда беседовал да смолил горький табак с наводчиком-узбеком. Но и после Ташкента, где узбека встречала целая депутация родственников из Намангана и тот даже приглашал Сашку пожить у них хотя бы недельку на плове и шашлыках, заунывное колотье не исчезло. А на подлете к Москве раздирало руку невыносимо. Казалось Сашке, что по нечаянности вытащил из костра раскаленный булыжник и теперь держит его в раненой руке, ощущая, как прикипает к камню плоть. Дежурный медик пустил по вене какую-то муру из капельницы, всадил внутримышечно несколько кубиков промедола. Полегчало. Только ощущение, что раскаленный булыжник скоро вновь прилетит в его руку, не исчезло. И даже косяк чарса, каким угостил другой его попутчик, спецназовец с беспрестанно блуждающим взглядом, не смог от ощущения этого поганого избавить. Боль вернулась уже в Москве.

Местный эскулап – в майорских погонах и со странным для советской воинской службы именем Лель Вальтерович – долго изучал его свежие культи с крупными рубцами швов, колол иглой кончики пальцев руки, заставлял сгибать и разгибать в локте, смотрел язык и глаза. Потом обмотал Сашкину кисть тряпицей влажной. И боль вдруг улеглась. Угас огонь. Тогда-то и произнес впервые майор заковыристое словечко «каузалгия».

Хорошо хоть соседом по койке оказался веселый лейтенант Верунчик, благодаря которому вся их палата в восемь бойцов то и дело подыхала от хохота. Верунчиком его прозвали еще на войне, поскольку то и дело поминал лейтенант неведомую девушку с этим именем. «Верунчик не одобрит», – говорил лейтенант, «Верунчику понравится», «Верунчик пошлет». Кем была ему эта девушка и была ли она вообще, никто из сослуживцев Верунчика не знал и фотографии ее никогда не видел. Но лейтенант поминал ее при каждом удобном случае. И, видно, не первый год.

Отличился он в рядах ограниченного контингента тем редкостным обстоятельством, что умудрился дослужиться до капитана, а затем был вновь разжалован до лейтенантского звания за свои проделки и чудачества. Держали его на высокогорном посту боевого охранения в Панджшере, куда начальство добиралось крайне редко, отчего царила здесь откровенная партизанщина с изготовлением собственной браги, дисциплинарной вольницей и иными формами неуставных отношений. Закоперщик всего этого безобразия то устроит в гарнизоне зимние Олимпийские игры, самолично возглавив спуск с горы по зазимку в цинковом тазу, то приведет в негодность назойливый вражеский миномет, тайно набив в ствол несколько килограммов неправоверного солдатского говна, а то и вовсе предстанет перед начальством в образе эдакого махновца времен Гражданской войны: в шлепках на босу ногу, в шортах, отчекрыженных из камуфляжа, в солнцезащитных пластиковых очках с трофейным «буром» за спиной и пакистанской бейсболкой на кумполе. Начальство морщилось. Закатывало Верунчику наряды, а несколько раз и губу, однако дальше забытого войной высокогорного блокпоста сослать было невозможно. А тот посмеивался в пшеничный ус да в какой раз поминал Верунчика, которая, видать, та еще была оторва, поскольку кавалера своего на все эти чудачества вдохновляла незримо. Так бы и колобродил лейтенант на забытом Богом блокпосту, если бы во время какой уж там по счету, четвертой ли, пятой Панджшерской операции не поперли через него правоверные валом. Да с таким напором, с огневой такой мощью, что, как говорится, ни вздохнуть, ни перднуть. В том бою рота Верунчика потеряла шесть человек убитыми, шестнадцать ранеными, из которых четверо – совсем тяжело. Но и врага громили лихо, с одной стороны, из-за явного тактического превосходства, а с другой – из партизанской отваги и сумасбродства, что сдружили солдат, крепко спаяли взаимовыручкой, как ни удивительно, практически до родственного состояния. Может, оттого и сражались пацаны, прикрывали друг друга в кровавом этом бою отчаянно. Самого Верунчика прикрыл телом своим язвительный чечен Муса. Нудный он был человек. Всякий день изводил командира рапортами насчет бани, жратвы, почты. А тут взял и закрыл его от осколков 120-миллиметровой мины. Верунчику всего-то кисть оторвало. Да пузо с ляжкой малость посекло. А вот Мусе осколок прямо между глаз засвистел. Погиб язвительный чечен без мучений и упреков в одночасье.

Отбили духов славные эскадрильи 338-го отдельного вертолетного полка, а потом они же и раненых с мертвыми вывозили. Верунчик истекал кровью на одном борту с Мусой. Лица того было не узнать. И только обручальное кольцо на безымянном пальце свидетельствовало о том горе, что совсем скоро ворвется в богатый дом из красного кирича на окраине Шали. И разрушит его жизнь без остатка. Рядом лежали другие ребята – мертвые и живые. Это был единственный день в жизни Верунчика, когда ему хотелось молчать. И поминать имя любимой.

Теперь, в московском госпитале, Верунчик вновь фонтанировал идиотскими замыслами и шутками озорными. Вместо пластикового протеза оторванной кисти, о который он, между прочим, любил затушить окурок под ошалелые возгласы незнакомых дам, сговорился со слесарем соседнего оборонного завода выточить ему на станке с ЧПУ железную руку с крюком, как в книжке про капитана Хука. Надевал ее не всегда, лишь по большим советским праздникам. В дополнение к форме лейтенантской. Уходил, разумеется, и в самоволку, где по тайным адресам в окрестных «хрущобах» ожидали его ненасытные лимитчицы, студентки, а то и вдовушки нынешней войны, жалевшие веселого офицера не по одному разу, да всю ночь, да от всей своей бабьей души. Вдалеке будучи от Москвы, Верунчик о похождениях этих, конечно, не знала, не ведала, а потому и не вспоминалась. На правах ходячего пациента, в облачении гражданском, с помощью подкормленных охранников и дыры в железобетонном заборе лейтенант то и дело мотался в гастроном, откуда доставлял бойцам и тем, от кого оказались они хоть и временно, да крепко зависимы – сестричкам, вертухаям на проходной, – всяческий провиант. Времена советской торговли, конечно, не отличались особым ассортиментом, однако ж колбасу еще готовили из мяса, сыр из молока, а конфеты из шоколада. Да и водку с винишком Горбатый пока что не запретил.

Лошадиное ржание Верунчика. Густой перегар из лыбящейся его пасти. Мат-перемат. Песни про кукушку и лазурит. Сашка жил теперь со всем этим на расстоянии вытянутой руки, каковая у него только и осталась, поскольку вторая, будто распухшая, едва живая рыба, покоилась на дне казенного эмалированного таза с холодной водой.