Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

Библию он читал, долго и тяжело вникая в громадье иудейских имен, местностей Израилевых, вавилонских, египетских, подчеркивая простым карандашом удивлявшие его фразы и стихи. Продирался до самого Нового года через тридцать девять книг Завета Ветхого, а после Рождества и к двадцати семи новозаветным книгам приступил. А поскольку библейские чтения занимали только первую половину дня, то вторая посвящалась агиографии, апокрифам, великим Четьям минеям и даже Киево-Печерскому патерику в переводе Викторовой. Вскоре и само жилище его загородное преобразилось. Эзотерики былой останки в виде карт Таро, спиритических досок, книг колдовских перебрались в коробку из-под телевизора «Рубин», а потом и вовсе сожжены были в очистительном костре на окраине сада вместе с палой листвой и сухими ветвями яблонь. Им на смену – скупаемая частично в антикварных лавках, а частично совсем новая, частными издательствами и монастырями выпускаемая богословская литература. Иконы, по большей части все из тех же лавок антикварных, прикопченные маслом лампад да свечей возжигаемых перед ними не одним поколением безвестных молитвенников, занимали теперь не только красный угол, из которого улетел в мусорное ведро американский астронавт, но и стену над его кроватью, и стену напротив кровати, так что просыпался он и ночь почивал под строгим доглядом святых угодников. Свечи в прибалтийских подсвечниках все же оставил и повсюду лампад в цветном стекле понавешал, отчего жилище его одинокое промозглыми студеными вечерами полнилось теплым свечением.

«Воззови ко Мне – и Я отвечу тебе», – учил Бог Иеремию. Простое это утверждение, которому и по сей день, тысячи лет спустя, мало кто верит, открывало перед всяким человеком не только удивительный, новый мир, но и новое чувство, как если бы он внезапно прозрел, обрел слух, дар речи обрел. А ведь помимо тех, кто не верит, много и тех, кто воззвать не в силах, услышать не способен. Не одни сутки простоишь на молитве коленопреклоненной, горло сдерешь, глаза выплачешь – без всякого ответа. Однако отсутствие ответа в молитвенном труде – тоже ответ. И вовсе не означает, что Бог тебя не слышит. Слышит всегда. Не всегда отвечает. Знать, не хочет душе твоей вреда, коли видит, что просьба твоя ей повредит. Знать, бережет. Голос Божий, Его забота о нас грешных подчас и не видны, и не слышны. В отличие от созданий Своих, Он печется о нас тихо, наполняя всякое действие любовью и тайным смыслом, который понимаем не сразу, а то, быть может, и под конец земного бытия. Бывает и так, что принимаем за Него иные силы и голоса. В особенности когда голоса эти слишком уж громкие и явные, да ведут, как правило, в такие дебри, в такую трясину жизненную, из которой вовек не выбраться. Так и плутает человеческая душа в потемках, так и гибнет, неприкаянная, окаянная.

А мы-то, дурни, по духовной своей неразвитости считаем, что Бог вроде денщика: отвечать должен громко и по уставу, исполнять – сей же час. Так и Сашка вначале. С полгода молился, обретая в молитвах нескончаемых внутренний слух, чуткость сердечную, понимание Божественного молчания, знаки воли Его, подчас настолько удивительные, что рассудком человеческим, слабым, никак не понять. Стоило ему помолиться давеча об инвалидной коляске для одного штурмана 50-го авиационного полка, как уже через неделю в газетном киоске возле метро «Краснопресненская» повстречал паренька, который киосками этими теперь заправлял. В куртке кожаной итальянской. С цепью златой на шее. Пальцы в перстнях. Знать, прибыльна «свободная пресса». Присмотрелся. Господи! Так ведь это же тот самый херувим, что на перевале антенной ему культи вязал да тащил, раненого, до борта. Обнялись как родные. До шашлычной, которую держат здесь азербайджанцы, пятьдесят шагов. Заказали вина, кутабов, бараньих яиц, ребрышек. Уплетали все это богатство до глубокой ночи, до последней электрички. Так что возвращаться пришлось на такси с двумя тысячами долларов на коляску в кармане. Разве не чудо?

Со стужей декабрьской, сугробами, что намело всего-то за две недели так, что от калитки к дому пробирался узкой тропкой, с метелями ночными наполнилось его обиталище и благостью, и таким несказанным уютом, что и носа казать за порог не хотелось. Запасался в сельской лавке крупой, маслом постным, сухарями маковыми, чаем индийским на целую неделю, выслушивая без всякого интереса досужие разговоры односельчан про гибель страны, которой он прежде служил, а теперь отчего-то потерял к ней интерес. В конце октября взял отпуск за свой счет. А через месяц и вовсе уволился из администрации, понимая всю бессмысленность взятых на себя обязательств и невозможность что-либо в администрации этой поменять. Мир, куда он только что приоткрыл дверцу, был куда царственнее и величественнее, чем та возня и грызня, что велись и в кремлевских залах, в кабинетах на Старой площади. Да и пенсия его геройская, звание, инвалидность позволяли жить за государственный счет хоть и не богато, но вполне сносно. Женщина добрая, у которой он снимал дачу, недавно упокоилась с миром, а перед смертью в благодарность за молитвы его неустанные, из жалости к безногому дачу эту на него переписала. Японский джип тоже достался ему почти даром от Ассоциации воинов-интернационалистов в благодарность за законопроект, который инициировали в администрации и протащили в Думе еще минувшей весной. Ни о чем никого не просил, не требовал. Вот оно и складывалось по Божьему попущению. По причине более чем скромного существования, потребностей малых, треть пенсии отправлял матери, другую часть – Лиле. Что осталось – на книги и пропитание. Лиля раз в неделю присылала ему короткие письма, в которых сетовала на потерю духовной близости, иссушение чувств, отсутствие мистического общения. «Что случилось? – спрашивала она. – Я совсем не чувствую тебя рядом». И добавляла в каждом письме непременно: «А ты? Чувствуешь моего Ангелочка? Видишь ее?» Но он уже давно ее не видел. Ни ее. Никого иного. Сны покинули его, казалось, навечно.

Ἀντιόχεια [114] Антиохия – город в древней Сирии, в наст. время – территория Турции. . Imp. C. Aurelio Valerio Diocletiano VIII et Imp. M. Aurelio Maximiano VII [115] В год консульства императора Диоклетиана (в 8-й раз) и императора Максимиана (в 7-й раз) (лат.) (303 г.).

Клариссим [116] Клариссим – от Vir clarissimus (лат.) – светлейший муж. Высший на ту пору в империи сенаторский титул. все это утро провел в дворцовых термах, где несколько стройных юношей и наложниц приводили его в чувство после вчерашней попойки.

Термы эти, в которых парили свои божественные тела консулы и цезари увядающего Рима, восхищали и приводили в священный трепет тех немногих, кого пропускала во дворец преторианская гвардия.