Лариса Порхун - Женский клуб [калибрятина]

Ольге, на самом деле, было тридцать лет, и была она наполовину черкешенкой. По материнской линии. Характерной особенностью их отношений с матерью было то, что они едва переносили друг друга. Их отношения скользили по тонкой и острой, как лезвие грани от озлобленного и плохо скрываемого раздражения, до открытой агрессии с доброй порцией плохо замаскированной лютой ненависти. Раньше, в зависимости от ситуации, то грушей для битья, то буфером был отец Ольги, но эта ноша оказалась ему не под силу. Явно не преуспев в деле примирения сторон и не в силах более наблюдать эту женскую войну, он не придумал ничего лучше, как скоропостижно и навсегда сбежать с этого ринга, посредством инфаркта. Противостояние между Ольгой и матерью было всегда. С самого детства. Но расцвета своего достигать стало к подростковому возрасту Ольги. Она никак не вписывалась, по мнению матери и многочисленной родни, в те каноны, которым, по их мнению, должна соответствовать девушка из, пусть наполовину, но всё-таки мусульманской семьи. Ни по своему внешнему, ни, тем более, внутреннему содержанию. Но мать, сколько помнит Ольга, неустанно и всеми известными способами пыталась эту ситуацию изменить. Основы исламского воспитания, преломлённые через призму материнского искажённого сознания, чаще всего в дочь вколачивались. Причём в буквальном смысле и всем что придётся под руку. Ничуть не уступая матери в зашкаливающем уровне накала и страсти, Ольга этому сопротивлялась. Уже одно то, например, что своё восемнадцатилетие она решила отметить с компанией друзей на православном кладбище, свидетельствовало о том, что вряд ли эта девушка в ближайшее время начнёт совершать намаз. На этом самом кладбище, предварительно накачав вином, её в тот день и изнасиловали. То, что дочь в положении, мать заметила только, когда Ольга была уже на шестом месяце. Под гнётом чувства вины, ужаса от содеянного и ежеминутного ожидания кары небесной, Ольга не выходила из дома, не могла есть, спать и разговаривать, довольно быстро превращаясь в бесплотное и неподвижное подобие самой себя. На семейном совете, который лишь ненадолго прерываясь, длился несколько дней, Ольге, поклявшейся Аллахом перед всем этим домашним судилищем, что она покончит с собой, если её отправят (как предлагала мать) на искусственные роды, разрешили оставить ребёнка, только велели наладить режим (то есть начать есть и спать), и снова закрылись в комнате матери.

Сына Оля видела только один раз. В ту ночь, когда родила. Затем практически в том же составе, делегация из родных тёток, двоюродных сестёр, сосношниц и племянниц, возглавляемая матерью, в скорбном молчании стояла под окнами маленькой районной больнички, где Ольга почему-то рожала. Они стояли в черных платках, с траурными лицами и как будто чего-то ждали. Ожидание сквозило в каждом взгляде, хотя выражалось у всех по-разному: укоризненно, сочувственно, осуждающе. Ольга смотрела на них в окно и улыбалась, хотя по лицу текли слёзы. Только что суетливый, грубоватый врач сообщил ей, не глядя в глаза, что её ребёнок умер. А Ольга и ожидала, вернее, предчувствовала что-то подобное. Потому что хорошо знала свою семью, ведь не зря же она была её частью. Ольга смотрела на этих людей за окном, и ей казалось, что она героиня дурной мыльной оперы с дешёвым и заезженным сюжетом. И поэтому она улыбалась. Долго. Специально. Назло. Чувствуя, как затекли ноги, и распухла грудь, и как промокла сорочка от слёз и подступающего молока.

Только через два года Ольга узнала, что Тимура, как она назвала мальчика, усыновила бездетная семья их родственников,– отпочковавшаяся ветвь, пустившая корни в чужой далёкой стране их нескончаемо-гигантского фамильного древа. Ольга никогда не помышляла не только о том, чтобы вернуть своего сына, но даже не предпринимала попыток, для того, чтоб хотя бы увидеть его. Она оплакала его, как и какую-то часть себя, ещё тогда, стоя у больничного окна и глядя на эти лица, обращённые к ней. И тогда же что-то умерло в ней и испарилось вместе со слезами и перегоревшим молоком. Она запретила себе думать об этом и даже вспоминать: выжгла из сердца калёным железом и развеяла по миру… И стала жить дальше. Только улыбаться перестала совсем…

Вскоре на семейном совете решено было отдать её замуж за вдовца с тремя детьми, жившим в отдалённом горном селе. Ольга, понимая, что у неё появляется реальный шанс уехать от матери, согласилась немедленно, не раздумывая и даже не видя жениха. Мать тут же прошипела, что она ведёт себя, как продажная девка. А порядочная мусульманская женщина, никогда открыто не станет выражать своё согласие, тем более что его никто у неё и не спрашивает. Добропорядочная девушка, воспитанная в лучших традициях исламской культуры и глаз-то поднять на старших или на мужчину не посмеет. Особенно когда обсуждается вопрос её замужества.

– А эта, – шипела мать, – опозорившая весь их род, стоит и чуть ли не смеётся от радости…

– Ошибаешься, мама, – ни секунды не раздумывая, в тон ей ответила Ольга, – Засмеяться я смогу только, когда узнаю о твоей смерти.

С мужем разница в возрасте составляла семнадцать лет. Его старшая дочь была моложе Ольги всего на четыре года. Он держал большое хозяйство, к которому Оля тут же была приставлена. Две коровы, с десяток баранов, а также гуси, утки и куры, не поддающиеся никакому исчислению. Ольга приучилась ходить в галошах с шерстяными носками, в тёплом байковом халате, надетом поверх другой одежды и носить платки. Как она поначалу не сопротивлялась, довольно скоро поняла, что это действительно, самая удобная и подходящая одежда для тех условий, в которых она оказалась. Но не это было самое трудное. И не то, что приходилось вставать каждое утро в полпятого и доить коров, хотя это умение ей, городской девочке, далось весьма непросто. И совсем не его дети, которые оказались как раз самостоятельными, тихими и практически беспроблемными. И не свекровь, угрюмая и сварливая, обращающаяся к ней, исключительно на родном языке, которого Оля почти не знала. И не отсутствие элементарных удобств, что чуть позже не замедлило сказаться на её здоровье, и не наводящие ужас громадные крысы, обитающие в сарае и коровнике… Дело было даже не в её муже. Вернее, не совсем в нём.

А в том, что как выяснилось, Ольга совершенно не была готова к физической близости с мужчиной. Происходило ли это на почве недавних потрясений, после совершённого над ней насилия, физически ли они не подходили друг другу, или в самой Ольге был скрытый, до поры до времени не обнаруженный женский изъян, неизвестно. Сама разобраться в этом она не могла, а обратиться за помощью было не к кому. Да ей это даже и не приходило в голову. Днём всё было нормально, в той степени, в которой нормальным может считаться брак, заключённый не только не по любви, но даже не по собственному, а по чужому расчёту. То есть, с их стороны не то, что расчёта, а даже и участия-то почти не было. А зачем? Родственники с обеих сторон встретились, рассмотрели плюсы-минусы, договорились, хлопнули по рукам и сели за стол. Вам-де помощь, молодая сноха в дом, за вдовца-то с тремя детьми, да и живущего у чёрта на куличиках, тоже, поди, несильно разбегутся-то дочек своих отдавать, а тут и вам одолжение, девка ведь из себя справная, работящая, а у вашего-то дети без матери растут, нехорошо это, ну и нам, ясное дело, пристроить её хотелось бы в порядочную семью…