Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Ох, этот круговорот! Только что он казался мне таким скучным, однообразным, а сейчас я отдал бы все на свете за то, чтобы отдельные обрывки услышанного на уроке соединились у меня в голове хоть во что-то осмысленное. Но именно сейчас я потерял всякую способность соображать.

Я встал и, переминаясь с ноги на ногу (что всегда делают ученики, не выучившие урок и над чем я обычно посмеивался) медленно сказал:

– Круговорот воды в природе… Он всегда происходит… В природе…

Тут я замолчал, потому что решительно не знал, что еще говорить. Вдобавок я испугался, что лицо мое выдает мою растерянность. Поэтому я нахмурил брови, прищурился, склонил голову набок – словом, постарался сделать умное лицо: я, мол, думаю, вспоминаю… Сейчас все вспомню! Но мысли не приходили.

– Ну, конечно, – укоризненно вздохнула Толстуха. – Конечно, тебе нечего сказать… Ты все время вертелся вместо того, чтобы слушать… На перемене дашь мне дневник. Пусть родители опять почитают.

Это «пусть опять почитают» я слышал довольно часто. По правде говоря, примерно раз в неделю. Да, не проходило и недели, как на белых страницах дневника, кроме обычных записей и оценок, появлялись роковые строчки: «Невнимателен, отвлекается, разговаривает на уроках, мешает другим». И каждый раз я с ужасом ждал предстоящего разговора с отцом, и уже много раз получал хорошую трепку, и совершенно честно давал себе и родителям слово, что… Эх, да кто этого не испытывал!

Выручало меня то, что отметки у меня всегда были хорошие, и это смягчало гнев отца. В большинстве случаев я все же успевал и схватить смысл урока, и поболтать с Ларисой. Кроме того, дома я почему-то не отвлекался, добросовестно делал уроки и восполнял то, что пропустил в классе.

«Может, сказать, что я потерял дневник и завести новый?» – размышлял я по дороге домой. Эта спасительная идея приходила мне в голову уже не в первый раз. Но я сразу же отбрасывал ее: а через неделю опять?

Дома я немедля уселся за уроки. Всегда так было: гораздо приятнее сразу покончить со школьными делами и освободить себе вечер. А сегодня к тому же я был полон решимости исправиться.

Как ни странно, делать уроки я любил. Особенно потому, что у меня был замечательный письменный стол. Мне его подарили родители еще в прошлом году, когда я успешно закончил первое полугодие в первом классе.

Стол был не какой-нибудь фанерный, а из хорошего дерева, блестящий, отлакированный до зеркального блеска – даже свое отражение можно было в нем увидеть. Заботился я о его чистоте гораздо больше, чем о собственной: каждый день вытирал мягкой тряпочкой, чтобы ни пылинки не было. Все полочки и днища ящиков были застланы бумагой. Эммку я, конечно же, к столу не подпускал: еще поцарапает или испачкает… И вообще – пусть свой заслужит! Ну, разве что разрешал раз в неделю посидеть под моим надзором минутку-другую, но не более того!

…Я еще не закончил уроки, когда раздался громкий, нечастый, с одинаковыми перерывами, стук в дверь… Отец! Так стучался только он. И каждый раз при этом стуке у меня замирало сердце и даже у Эммки делалось испуганное лицо.

Да, и я и она – мы боялись отца. Когда он был дома, мы постоянно чувствовали напряжение. Невозможно было угадать заранее, какое настроение будет у отца, каким оно станет через минуту, что его рассердит… Вспылить он мог из-за любого пустяка. И уж тогда жди наказания. Какого? Грубой ругани, щелчка по лбу, затрещины, а то и веских, очень чувствительных ударов по попке… Да чего угодно! Зависело это именно от причудливой и непредсказуемой перемены настроений…

Иногда я размышлял – обычно это бывало после очередного скандала и наказания, почему у нас такой папа? Почему других детей так жестоко не наказывают за любую провинность, а то и без нее?

Папа – учитель, педагог. Но Валентина Павловна, мать моих друзей Кольки с Сашкой, – она ведь тоже учительница. Однако ни она, ни ее муж пацанов никогда и пальцем не трогали! Я был уверен в этом, я бывал у них дома очень часто. Придешь, бывало – Колька сидит, надутый, красный, отец его отчитывает, но не злобно, не орет, не бранится. Уж не говорю о нашей маме, которой тоже нередко приходилось нас отчитывать. Но ведь это никогда не оскорбляло, не вызывало страха…

Наверно, отцу казалось, что он очень заботлив и воспитывает нас, как настоящий педагог.

Действительно, когда я был первоклассником он весь учебный год помогал мне готовить уроки. Во втором классе я уже легко обходился без его помощи и учился хорошо.

Но и теперь он продолжал внимательно следить за моими успехами и ежедневно расспрашивал, как дела. Очевидно, мои хорошие оценки льстили его тщеславию. Ими можно было и похвастаться в кругу сослуживцев.

– Ну, что было в школе, Валера? – спросил он, заходя в мою комнату. – Рассказывай!

– Все хорошо, – ответил я.

– Молодец. Дай-ка поглядеть дневник…

Я похолодел. Но деваться было некуда. Я протянул дневник. Отец, медленно перелистывая его, дошел до сегодняшней страницы. Лицо его стало мрачным – брови сдвинулись, губы сжались и скривились, нос навис надо ртом, как орлиный клюв. Захлопнув дневник, отец сказал коротко и резко:

– Ложись!

– Что? – спросил я, медленно поднимаясь из-за стола.

– Я говорю – ложись на койку!

– Папа, прости. Я больше не буду…

– Ты уже много раз обещал… Быстро на койку! – сказал он, снимая ремень.

Я улегся, плача. Ремнем отец порол меня и до этого, но ложиться не заставлял.

Свистнул ремень, я почувствовал жгучую боль, вскрикнул, подставил руки. Но это не спасало. Удары падали один за другим, голым рукам было тоже очень больно, может быть, еще больнее, чем моей вздутой, исполосованной попке… Я извивался, кричал, просил прощения – и, оборачиваясь, видел над собой свирепое, неумолимое, сведенное злобой лицо.

Вдруг удары прекратились.

– Сейчас перестанешь вертеться, – услышал я.

Отец вышел – и сразу же вернулся, я не успел даже вытереть мокрое, зареванное лицо. Он нагнулся надо мной, схватил меня за руки и крепко привязал их к спинке кровати в изголовье. Потом привязал и ноги.

– Вот теперь будешь лежать смирно…

И снова засвистел ремень – все чаще, все сильнее. Отцовское лицо стало таким страшным, что я уже и оборачиваться боялся: налитые кровью глаза, слипшиеся волосы, слюна на губах. Он что-то, кажется, и приговаривал, поучал меня. Но я не понимал, не различал слов – только злой, сиплый голос. Я так устал, что и плакать почти не мог, только всхлипывал и вздрагивал. Всхлипывал и вздрагивал.

Вдруг удары прекратились. Я услышал стук в дверь. Отец пошел открывать и через минуту я услышал его спокойный, почти веселый голос:

– А, это ты, Эдем… Заходи, заходи. Твой дружок у себя в комнате. Пойди, полюбуйся на него… Побеседуй.