Генрих и Ксения Корн - 12 месяцев. Необычные эротические приключения

Книга – последнее, за что ещё цеплялось маленькое человеческое «я», живущее во мне. Оказавшись в тупике и здесь, оно сдалось и отпустило всё. И тогда я впервые ощутил внутри себя тайну, которую нельзя говорить. Она сияла во мне свободно и молчаливо, и в молчании её не было ни начала, ни конца. Всё стало едино и безгранично.

Я прекрасно помню тот миг. Я вышел из дому зачем-то во двор и вдруг замер. Стоял лёгкий морозец, солнце искрилось в девственно-чистой белизне снега, приятно слепило глаза. Мягкими звёздочками падал и таял на моём лице робкий снежок. Все мысли умолкли. Всюду белым-бело, и во мне самом всё белое-белое. И мне хорошо в этой белизне. Просто хорошо – и всё. Я подумал: «Ах, как же мне хорошо!», и тут же на белом появилась точечка чёрная. Только осознал чёрную точечку, помыслив: «Надо же, чёрная точка, ах, ты, зараза!», враз ещё одна отпечаталась. Осознал эту – третья. За третьей четвёртая, за ней пятая, и пошли гулять червоточинки по моей белизне вслед за моими мыслями, покуда всё не заволокло ими…

Я вернулся в дом, оделся и вышел, заперев дверь на замок. Дошёл до железной дороги, сел в электричку и поехал в сторону города, а вообще – куда глаза глядят. Долго смотрел в окно. Потом, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, повернул голову и увидел перед собой, на сиденье напротив, девушку. Из тех, что мне всегда так нравились и к которым я всегда боялся подойти и заговорить. Которые были не для меня.

Но не теперь. Теперь я знал, что весь этот огромный, добрый мир создан для меня, и что он только того и ждёт, чтобы ласково принять меня в свои объятья, исполнить любую, пусть даже самую фантастическую мечту.

Я смотрел на девушку, а она смотрела на меня.

Она была очень красивая. Глубокие тёмно-карие глаза, тёплый, ласковый, смешливый взгляд. Ресницы чёрные, в них искорками пламенела игривая жгучесть. Волосы же, наоборот, светлые, прямые, с кудряшками на концах. Чёлка спадала на лоб. Между бровей две милые чёрточки. Носик маленький, немного вздёрнутый. Губы полные, чувственные, улыбчивые. За ними скрывались сильные, белые зубы. На подбородке ямочка. Лицо слегка вытянутое, с чётко выраженными скулами, а щёки впали чуть-чуть. Фигурка стройная, изящная. Тонкие пальцы на руках.

Всё так, как у Ксении, при этом на Ксению совсем не похожа. Но звали её Ксенией.

– Тебя зовут Ксения, – сказал я ей.

– Ксюша. А откуда ты знаешь? – удивилась она.

– Просто знаю и всё.

Она улыбнулась.

– А тебя зовут… Иван.

– Да. Но друзья называют меня Яном.

– Забавно, я сказала первое, что мне пришло на ум, и угадала, – обрадовалась Ксюша. – Хотя… это не совсем правда… Просто мне нравится имя Иван. Вот оно и пришло на ум.

– А мне нравится имя Ксения. Но это не важно. Мне нравишься ты, как бы тебя ни звали.

Она смущённо отвела взгляд.

– Куда едешь?

– Куда глаза глядят. А ты?

– Я еду домой. В город. А «куда глаза глядят» – значит никуда?

– Да. Никуда и куда угодно.

Мы помолчали. Вдруг она, как-то очень выразительно посмотрев на меня, спросила:

– Хочешь поехать ко мне?

– Хочу, – ответил я и улыбнулся ей.

А она улыбнулась мне. И мы ехали так какое-то время – молча и улыбаясь друг другу.

Потом Ксюша встала и пересела на моё сиденье, рядом со мной. Прижалась ко мне и прошептала:

– Такое ощущение, будто я знаю тебя всю жизнь. Не считай меня какой-нибудь дурой, пожалуйста.

– Я не считаю, – сказал я.

Ксюша жила одна в скромной, но уютной квартире, оставшейся ей от бабушки, которая умерла в прошлом году.

Открыв дверь, она взяла меня за руку и притянула к себе.

– Заходи. И оставайся здесь столько, сколько хочешь.

Я зашёл и остался там навсегда.

Это был январь, мой любимый зимний месяц. Зима, эта мрачная, скрипучая, сварливая стерва, никогда не бывает столь же очаровательна, как в январе. Ровно год назад я совершил лучшую сделку в своей жизни.

С того дня, как я сел в электричку, встретил Ксюшу и переступил порог её квартиры, всё изменилось. Удача сопутствовала мне во всём: во всех моих надеждах, во всех моих планах, во всех моих мечтах.

Я нашёл финал для своей книги, а точнее – он нашёлся сам собой из жизни, как и вся книга. Рукопись отправил в несколько самых известных издательств. Удивительно, однако почти во всех её приняли к публикации с предложением дальнейшего сотрудничества. Мне оставалось только выбрать наиболее выгодный контракт.

Опубликовался я под псевдонимом – Ян Иванов. Ян – как память о Генрихе и Ксении, а Иванов – как напоминание о моей прошлой жизни в необозримой толще безвестных иванов, маленьких человеческих «я».

Вскоре книга принесла мне славу, и я стал настоящим писателем. Впереди было ещё очень много удивительных событий, а удача, обещанная Генрихом, никогда не покидала меня. Я получил всё, о чём мечтал.

Всё – благодаря тайне жизни, которую нельзя говорить. Сколько раз я хотел открыть её людям, чтобы все могли исполнить свои мечты, чтобы все были счастливы, но предостережение Генриха удерживало меня от этого. Рассказанная, она переставала быть тайной и теряла свою великую силу. И я никому никогда не рассказывал её.

О ней нельзя говорить – потому что её не передать словами.

Единственный вид свободы, к которому мы по-настоящему чувствительны, это свобода, приводящая другого в состояние рабства.

Полин Реаж. «История О»

Я родилась в те сумасшедшие времена, когда православная церковь активно возвращала себе утраченные при коммунистической власти позиции. Постсоветские люди были лёгкой добычей для всех, кто не стеснялся давать простые ответы на сложные вопросы жизни. Множились храмы и быстро наполнялись толпами желающих приобщиться к церкви.

Приобщившиеся назывались воцерковлёнными. Воцерковлённые – огонь тогдашнего православия. Они горели и сгорали вмиг, как свечки перед распятием на каноне. Трудно отыскать более истово – или скорее неистово – верующих, чем они, более исполняющих все предписания, более послушных на всё. Более жертвующих собой. И потому более глупых.

Мои родители были такими воцерковлёнными, когда я появилась на свет. Собственно, именно поэтому моё имя – Феврония. В честь церковной святой и ещё одной матушки, престарелой игуменьи, их руководительницы в делах духовных и житейских. Они всё клали на алтарь своей религиозности, и я не была исключением.

Первое моё яркое детское воспоминание – ложка с тёплой, горько-сладкой, обжигающей, противно-мягкой массой, которую мне сунули в рот, и голос той бабки, когда я попыталась это выплюнуть: «Нельзя, замри, ну-ка замри, Бога принимаешь!». Я замерла, и масса медленно прошла по горлу.

Ещё хорошо помню из детства, как однажды на Троицу – знаю, что на Троицу, потому что на полу в храме лежала подсушенная трава – я стояла на коленях и очень хотела в туалет. Мама сказала: «Терпи, нельзя вставать – батюшка очень строгую молитву читает, стой смирно». Но я не вытерпела, и горячий поток хлынул по моим ногам, побежал ручьём сквозь траву на полу и встал лужицей возле впереди стоящей женщины, намочив подол её юбки. Она обернулась и злобно зашипела на маму: «Что это за безобразие? Вы с ума сошли? Уведите ребёнка отсюда сейчас же!». Мама вскочила и, больно дёрнув меня за руку, потащила прочь из храма. А я от страха не могла идти – ноги подкашивались и волочились, точно чужие.