Генрих и Ксения Корн - 12 месяцев. Необычные эротические приключения

Впрочем, было много и хорошего. Я многое любила в церкви. На Пасху нравилось. Нравилось ставить свечки и целовать иконы. Очень любила время окончания поста – когда все становились весёлыми и всё разрешали. И служба в церкви тоже мне нравилась. Я сильно не любила только вычитывать молитвы утренние и вечерние да ещё долгое правило к причастию.

И никогда не любила своё имя. Отец звал меня Февронькой, а мама Февронюшкой. И от того, и от другого мне становилось несчастливо в душе, как будто я урод, и меня никто не любит.

При этом никаким уродом я не была и любви тоже всегда хватало. И в школе ко мне хорошо относились, и потом в университете. И дальше – мне не за что жаловаться на людей. Всегда кто-то нуждался во мне.

Но всё же стоило мне вспомнить, осознать, что я – Феврония, моя душа сразу становилась несчастной. Словно укольчик в сердце. Словно такой тихенький, но настырный голосочек, пытающийся досадить мне, сказать мне что-то гадкое, страшно обидное и злое. Я чувствовала, что Феврония – это не я настоящая, а нечто чуждое, как чьё-то драное, грязное платье, которое мне почему-то нужно носить.

Смирение. Слово, сделавшееся у православных безвкусной, мукой тоскливой терзающей рот жвачкой. Все её жуют, и от этого их лица бывают скучными и холодными, как бледно-серые сугробы в феврале.

Это то, что происходит, когда угасает тот воцерковлённый огонь. В какой-то момент – бах, и всё становится пресным, безжизненным. Какая-то завсегдашняя бабка молча подойдёт к канону, пособирает горсть догоревших свечей, задует их и бросит в мусорный ящик. А в опустевшие дырки тут же навставляет новые. Теперь эти какое-то время погорят.

Тем же, какие в мусорном ящике, остаётся смирение. Слово, смысл которого уже никто не знает да и знать не хочет. Разве что произойдёт чудо, задумается человек – вдруг плюнет на всё и успокоится.

Так случилось с моим отцом. Он просто взял и перестал ходить в церковь. А потом вообще всё перестал – молиться, поститься, читать книжки православные, даже говорить на религиозные темы перестал. Если коснётся – усмехнётся как-то многозначительно в кулак и промолчит. Лицо его – вот что удивительно – стало живым и помолодевшим.

Мама же мучилась, боролась сама с собой, хотела вернуть прежний огонь, но не могла. Только злилась на всех, мрачнела и впадала в нервозные аскетические припадки: то ничего не ест целыми днями, то лежит, ни с кем не разговаривает, то неделями пропадает у каких-то очередных старцев.

Это вскоре разрушило их союз, и они расстались – пошли каждый своей дорогой. Отец быстро нашёл другую женщину, а мама, узнав про то, решилась на свою давнюю, изрядно протухшую к тому времени мечту – уйти в монастырь. Вот так и погас мой собственный огонь.

– Что мне-то делать? – спросила я маму.

– Ты уже взрослая, – ответила она с каменным лицом. – С Богом только живи, Бог не оставит.

– Страшно мне одной жить, мама…

– Выходи замуж. Помолись Петру и Февронии, и Бог пошлёт тебе хорошего мужа. Прилепишься к нему и так проживёшь свой век. А от нас с отцом пора тебе отлепиться, Февронюшка. Всё, с Богом!

И перекрестила меня. Точно оттолкнула.

Тогда свалились в мою жизнь безвозвратные глупости – одна горше и глупее другой. Сделали овцой и завели в лес к волкам.

Был у нас в церкви один парень – пономарил в алтаре. На исповеди я батюшке пожаловалась на судьбу и открылась, что хочу выйти замуж. И он мне того алтарника и предложил. Подумала: ну, значит, то воля Божья.

– Парнишка он хороший, скромный. Что важно, из православной семьи, в семинарии учится, – сказал батюшка. – Брак это таинство, это не вот это вот «люблю» и прочее, это подвиг. Потому верующим друг с другом надо быть, вместе спасаться. Ну, как, согласна?

– Согласна… – кивнула я и уже через месяц оказалась замужем.

Звали моего мужа Кирилл. Он был худенький, угловатый немного и всегда чуть-чуть простуженный. Говорил в нос, что ли. На лице едва чернела юношеская поросль. Прыщики кое-где. Но в целом парень как парень.

Вышло так, что ему обязательно надо было жениться, чтобы его в тот же год рукоположили в священники. Потому всё и произошло быстро – без раздумий, свиданий и всего, что обычно бывает у нормальных людей. Я несколько раз была у него дома, виделась с его родителями, пару раз гуляли с ним вечером и как-то поцеловались, вот и вся история любви.

Мой отец приходил на свадьбу, подарил десять тысяч рублей. Мама не приехала. Я сидела за праздничным столом, в белом платье, но на душе было одиноко и тревожно, из-за чего хотелось плакать, но я давила слёзы и улыбалась. Так, как улыбаются конченые дурочки.

Кирилл вроде мало пил за столом, но всё равно стал пьяным. А я до этого никогда не видела его таким. Ночью, в спальне, он долго сидел голый по пояс на стуле, тяжело свесив голову. А я не знала, что мне делать.

Наконец он поднял голову, посмотрел на меня пустыми глазами и проворчал так, будто бы сто лет уже был моим мужем, – глухо, но властно:

– Чего сидишь? Ложись давай.

Я разделась и легла. Он снял брюки, выключил свет и лёг рядом.

В темноте спросил:

– Ты девственница?

– Да, – ответила я, и это было сущей правдой, но он засомневался:

– Что, правда ни с кем ничего не было до меня?

– Ну, как ничего… Но этого не было.

Я говорила тихо, а сердце стучало так сильно и гулко, что казалось, словно слова тонут в сердечном гуле и ничего не слышно.

– А что было?

– Ну, так… Целовалась и…

– Трогал кто-нибудь тебя? – перебил он.

– Да.

– Где?

Мне неловко было отвечать на этот вопрос, и я замялась. Он влез рукой мне в трусы и тут же прижался горячей и твёрдой плотью.

– Здесь кто-нибудь трогал?

– Нет, – соврала я.

– Хорошо, – его рука схватила мои трусы за резинку и потащила их вниз. – Настоящий муж во всём должен быть первым и единственным.

Я приподняла задницу, помогая ему снять с себя трусы. Он снял и залез на меня. Его угловатое тело давило неприятно и больно. Долго не мог вставить член. Наконец вставил, начал двигаться. Я закрыла глаза и терпела – беззвучно и послушно, как мышь, которую жрёт кот.

И вскоре это кончилось. Странное и гадкое. Но не самое плохое в ту ночь. Потому что потом он полночи блевал в постель.

А дальше пошли повседневные хлопоты молодой матушки. Мужу дали приход в одном захолустном сельце – каждые выходные, праздничные дни мы мотались туда. Так, понемногу, стала наседать мыслишка, что жизнь моя устроена на долгие годы, и учёба в университете мне ни к чему. В итоге, бросила – отсекла прошлое, будто оно сплошь бесполезная дрянь.

Тогда я ни о чём не жалела. Думала: все-все эти жертвы боженька в какую-то книгу жизни запричтёт – и будет мне хорошо там, на небесах, а в этой жизни уже ничего не нужно. Все пути назад, к обычному человеческому бытию, себе отрубала – по сути, убивала себя – и получала от этого странное наслаждение.