Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Так молодой Юхан Реммельгас, идя искать места, мечтал о своей будущей большой работе. В груди его горела любовь к порабощенному народу. Будь он волшебником, он протянул бы руку над этой грязной землей и превратил ее в рай. Он все перевернул бы и все построил заново.

Но старые люди говорят: отвага и добрая воля хороши, но земной шар ты ими не сдвинешь, нужен еще рычаг, чтобы за него ухватиться. А если бы и нашелся рычаг, силы все равно не достанет!

А дождь все моросил. Было тихо, туман, словно дым, заволакивал окрестность. Вечерело, наступали сумерки.

Дорога была скользкой, ухабистой. Возили сюда и щебень и хворост. Но густая тень, падавшая от помещичьего леса, делала все это напрасным: солнце никогда не заглядывало сюда с юга, дорога никогда не просыхала.

По другую сторону большака чернела огромная болотистая низина, на дальней границе которой светилось два-три огонька. Это было странно, не верилось, чтобы за этим морем грязи мог жить кто-либо.

Реммельгас шагал, устало волоча ноги. Вдруг впереди на опушке леса что-то зашевелилось. Сквозь сумерки не разглядеть было, что там такое. Слышались лишь плеск воды, вздохи и пыхтение.

По ступицы уйдя в грязь, посреди дороги стоял воз с сеном. Тощая лошаденка тащила его, горбатый мужик тянул за оглобли. Но такой же тощий, такой же горбатый воз не трогался с места. В глазах путника и лошадь и мужик сливались в одно странное шестиногое животное, которое устало барахталось и рвалось куда-то, но с места сойти не могло.

— Бог в помощь! — сказал Реммельгас.

— Спасибо! — так же коротко ответил горбун, затем отошел немного от воза и спросил: — Ты откуда?

— Из города… Не идет дело? Давно ты тут воюешь?

— Уже порядком. — Мужик плюнул на ладони и снова схватился за оглоблю. — Но, лошадка!

— Постой, я возьмусь с той стороны, тогда, может, сдвинем, — сказал Реммельгас, обходя лошадь спереди.

— Ну, вы-то!

Сквозь сумерки Реммельгасу показалось, будто горбун пренебрежительно оглядел его пенсне и белый воротничок, видневшийся из-за поднятого воротника пальто.

— Но, лошадка! Но… но… хопп!..

Вода плескалась, грязь хлюпала. Воз приподнялся, сгорбился еще больше, точно кошка, приготовившаяся к прыжку, покачнулся и мягко покатился вперед.

— Вот чудеса! — произнес горбун, снял шапку и вытер пот. — Самому-то пришлось поднатужиться, что уж говорить о бедной животине! — добавил он, усмехнувшись. — И вы тоже… барин, а помогаете воз тащить! — сказал он, помолчав немного.

— Какой я барин! Тоже коров пасти приходилось, как и вам, — просто ответил Реммельгас, стараясь преодолеть отчужденность.

— Ну, кто же из наших теперешних господ коров не пас! Но как только мало-мальски в люди выйдет, так уж не помнит, как и свинья-то бегает: хвостом вперед или головой.

Мужик сплюнул. Реммельгас рассмеялся. И они продолжали беседовать, обмениваясь короткими фразами. Горбун недоверчиво допытывался: кто, откуда, куда? Услышав, что Реммельгас учитель, он сделался приветливее.

Наступила темная осенняя ночь. На южной стороне по-прежнему чернел высокий ельник, а на другой — земля будто провалилась: казалось, там чернела бездонная пропасть. Где-то далеко мелькали огоньки, желтые, робкие.

— Далеко ли еще до Курукалмуской школы? — спросил Реммельгас.

— Верст пять наберется, — ответил крестьянин.

— Тогда и думать нечего дойти туда сегодня. В этой тьме кромешной недолго и шею свернуть. Не скажете ли вы, где бы я мог найти ночлег? Тогда бы я завтра утром отправился дальше.

— Ночлег? В деревне Курукалму ночлег нашелся бы, да ведь это там же, где и школа. А здесь сплошь мызные земли и участки кантников [1] Кантник, кандимээс — бобыль, безземельный бедняк, арендующий у помещика самую худшую землю на окраине его владений и отрабатывающий за это дни. .

— А к вам нельзя?

— Ко мне? Эх, разве вы захотите ко мне? Нет у нас ни еды господской, ни подушек пуховых для спанья.

— Много ли я раньше видел всего этого!

В голосе Реммельгаса послышалось нечто такое, что бобыль, минутку помолчав, сказал коротко:

— Ну что же, пойдем. От дождя хоть укроетесь, да и в тепле посидите.

Вскоре они свернули на проселочную дорогу. Она была еще ухабистее, чем большак. Воз подпрыгивал, телега на деревянных осях поскрипывала, словно жалуясь на скверную дорогу и тяжелый груз. Оба мужчины не раз хватались за оглобли, чтобы помочь лошади.

Где-то впереди замелькали желтые огоньки. Но кругом царила кромешная тьма.

— Вот там мы и живем! — произнес бобыль, указывая кнутом на огни. — В этом море грязи мы и проживаем — тринадцать семей бедняков. Все впроголодь! Сегодня жив, а завтра — бог знает. Бери суму, палку, да и ступай. Но куда?

В ответ только грязь хлюпнула. Поднялся ветер, дождь пошел сильней. Уже не моросило, крупные капли со стуком падали на черную землю.

Попутчики замолчали. Реммельгас почувствовал, как холодная вода заструилась у него по бокам. Рубаха промокла. Болели плечи и колени. Ноги отяжелели от налипшей грязи.

— Ну и дождливая эта осень! — через некоторое время сказал мужик. — Нет спасу от дождей!

Впереди что-то зачернело. Это и было жилье бобыля. Воз, шатаясь, завернул в ворота. Во дворе тоже было темно. Лишь смутно виднелись с обеих сторон кучи хвороста да какие-то строения.

То был дом, который годами впитывал в себя все достояние и труды человека и все же выглядел жалкой муравьиной кучей.

Дверь скрипнула, и кто-то вышел с фонарем. Желтый отблеск лег на грязную землю, три светлые полосы запрыгали по возу с сеном, по лошади и кучам хвороста, еще больше подчеркивая убожество всего окружающего.

Кто там держит фонарь, не разглядеть было.

— Ну, добрался наконец до дому, — сказал человек с фонарем. По голосу показалось, что это молодой парень.

— Не оставаться же мне в лесу, — раздраженно ответил горбун.

Ветер вдруг с воем пронесся над домом и зашумел в куче хвороста.

— Ишь негодный, огонь задуть хочет, — сердито сказал человек с фонарем. — Ну и дела!

— Со мной тут человек один, ночевать у нас будет. Отведи его в дом. А то как бы он в темноте лоб не расшиб.

Переступая через высокие пороги, Реммельгас вошел в комнату. Там было много людей, главным образом ребятишек. Забившись в угол, они боязливо глядели на чужого.

На столе горела маленькая лампа с круглым фитилем. Света она давала мало, а копоти много. Потолок, пол и углы комнаты терялись в темноте. На лицах детей играли желтые тени. Возле большой красной печи на скамье дремал седой старик в одной рубашке.

Было так грязно, тесно и душно, что у Реммельгаса в первую минуту чуть не закружилась голова. Очки запотели, капельки потекли по стеклам. Он снял их и принялся протирать. А из угла глядели на него четыре пары испуганных глазенок.