Фридеберт Туглас - Золотой обруч

На широкой равнине веет ленивый ветерок. Тихую колыбельную шелестят травы. Синие озера в долинах отражают лишь белые засушливые облачка и черемуху, опоясывающую берега. Под деревьями разгуливают длинноволосые юноши и читают книгу Завета, расхаживают девушки, благочестивые и нежные, словно ангелы, и поют о любви — к богу.

Лишь высоко в железных горах гремит буря, и горные сосны непокорно шумят. Здесь вырастают мужи с железным сердцем, которых матери уже с детства научили горячо любить и ненавидеть. Они уже тогда видят зарю, когда внизу еще царит тьма и кругом носятся летучие мыши.

На равнине все тихо и немо. Здесь читают книгу Завета, и поют псалмы, и вешают на виселицах, и умирают с голоду. На равнине все тихо и немо.

Но, кроме песнопений, кроме стонов умирающих, тут подчас можно услышать странные сказки. Это истории о заблудших людях, которым следовало родиться в горах, а не в долине. В их душах сохранилась память о железных горах, затаилась мечта о бурях. И когда весь мир утопает в серости равнин, когда земля полна виселиц, а небо черно от дыма паникадил, даже и в этой тьме светят их высокие души, предвещая всем людям в оковах новую жизнь.

Мне знаком кусочек одной сказки, похожий на стих из длинной песни, у которой нет ни начала, ни конца. Это история уроженца равнин, ставшего героем железных гор.

На краю равнины сидели, обнявшись, юноша и девушка и глядели на город, уже затянутый вечерним туманом. Из города к ним доносились крики и стоны, угасавшие в дремлющем ольшанике. Эти звуки насыщали осеннюю прохладу тоской и печалью, которые жерновом ложились на сердце. Душа стремилась что-то высказать, но порыв ее угасал в беззвучном стоне.

— Ты слышишь, как они ликуют? — сказала девушка, указывая рукой на город.

— И как они стонут! — понурившись, ответил юноша.

— Как странно все это: осеннее небо, бегущие облака, синий воздух, этот лес и мы… — снова вслух подумала девушка, взмахнув рукой.

— И эти стиснутые зубы горожан… нищета и голод, лица умирающих… — продолжал юноша, хмуро глядя вдаль.

— Почему ты всегда говоришь так печально и трезво? — вздохнула девушка, и плечи ее вздрогнули. — Неужели хоть минутку своей быстротечной жизни нельзя отдать снам наяву, мой милый, мой единственный?

И она снова обвила рукой стан юноши.

— Видеть сны наяву, когда жизнь и так сплошной сон! — вспылил юноша. — Что наши минутные сны в сравнении со всеобщим всемирным сном? Разве ты не чувствуешь, как от него цепенеют и голова и грудь? Не чувствуешь, как бог сна уже протягивает к нам свою благословляющую руку, когда мы, предаваясь любовным радостям, глядим друг другу в глаза? Каждую минуту, которую мы тратим лишь на себя, мы жертвуем богу сна.

— Неужели никогда нельзя потратить что-то на себя? Даже одного мгновения? Как это понять, мой милый, мой единственный?

И девушка вопросительно устремила глаза на равнину.

— Тратить на себя, когда мы все получили от других! Только потому, что существуют другие, мы стали тем, что мы есть. И нам нужно полностью вернуть долг и сделать мир таким, каким ему надлежит быть.

— Тогда лучше, чтобы нас совсем не было, — рассмеялась женщина.

— Ах, какие ты говоришь глупости!

И мужчина с досадой откинул голову и, как бы раздумывая, как бы взвешивая что-то, поглядел вверх.

Девушка тоже поглядела на мчавшиеся осенние тучи, мечтая о чем-то красочном, о чем-то певучем. И некоторое время оба молчали. Потом девушка сказала тихо, склонившись к юноше:

— Уйдем оттуда, из этого ревущего города, мой милый. Уйдем, спустимся вниз, в долину среди холмов. Построим себе там домик и будем жить вдвоем, мой милый, мой единственный. Погляди, — и она указала рукой, — какие зеленые холмы! Зеленая трава весной усеяна белыми цветами, будто небо звездами! Там мы построим домик, на склоне долины, среди кустов черемухи. А перед домиком будет журчать родник, изливаясь в долину…

— Помолчи, глупенькая! — И юноша погладил золотистые кудри девушки.

— И возле родника мы будем сидеть под черемухой и сквозь листья глядеть в темнеющее небо, пока там не заискрятся звезды. И когда совсем стемнеет, мы, обнявшись, подымемся на зеленый холм и поглядим туда, где электрическое зарево окрашивает небесный свод, и скажем друг другу: «Вот в этой львиной пещере мы когда-то жили…»

— Не говори об этом, голубка! Никогда этого не будет, никогда! — угрюмо ответил юноша, стискивая зубы.

— А я скажу: «Мой милый, посмотри, как бывают счастливы люди, когда они тратят всю свою жизнь только на себя. Какое нам дело до фабрик, машин, электричества — до всего, чем мучают и убивают людей! Будем жить для себя, мой милый, мой единственный…» И ты скажешь: «Я и не знал, что, глядя на тебя, могу забыть обо всем, — так сильна моя любовь… Будем жить для себя, моя милая, моя единственная…»

Юноша с раздражением поднялся, сделал несколько шагов и бросил взгляд на город. Отсвет солнца упал на его гневное лицо. Длинные волосы его отсвечивали красным, а из глаз брызнул острый луч.

Сложив руки, женщина молитвенно глядела на него, и на лице ее было выражение блаженства. Мужчина провел рукой по лбу, и женщине показалось, будто электрические искры посыпались с его волос.

Из города по-прежнему доносился глухой, протяжный гул. Пылали башни и стены на северо-западной стороне, горели длинные ряды окон. Далекие окраины терялись в подымавшемся с реки тумане. Небо за городом лиловело.

Ветер, по-осеннему бурный, к вечеру затих. Над головой, словно остановившись на лету, дремали кучки облаков.

Лицо юноши горело. Уходя, солнце целовало его в лоб.

— О чем ты думаешь? — с испугом спросила девушка.

— О чем я думаю? Если бы ты захотела понять! — И он снова провел рукой по лбу. — Я думаю о жизни, которая в действительности окружает нас. Это тоже сказка, суровая и страшная, но тем более увлекательная. И эта сказка зовет к будущему.

Он сорвал листок ольхи и медленно разорвал его.

Девушка встала, взяла руку юноши и склонилась к нему.

— А мне ты не можешь открыть своих мыслей? Разве я не пойму их? — спросила она.

— К чему говорить тебе о мыслях, зовущих к борьбе и опасностям? Тебе, мечтающей о домике у чистого родника на краю долины? И о том, как двое будут жить там, словно голубки, и питаться печеной картошкой?

— О нет! — рассердилась девушка. — Ты нехороший, если так понял меня. Да, я мечтала о спокойной жизни. Сказал же кто-то, будто счастье — это движение, превратившееся в покой… Так думаю и я. А ты ищешь счастья в буре, тебя манит огонь борьбы!

— Ах, ты все об этом личном счастье! — улыбнулся юноша. — Но в конце концов и я ищу его, только понимаю его шире. Счастье борьбы вовсе не в страдании.

— И все же ты ищешь страдания?