Анатолий Жук - Бульвар

_ Да пошел ты... в баню! И на свои хохмы ты меня не возьмешь, — отмахнулся Клецко.

По лестнице в гримерку поднималась Саша.

— Добрый день, — поздоровалась она.

— Добрый...

— Куда так торопитесь? — ее немного прищурен­ные глаза нахально смотрели на меня.

— Если скажу в Париж, то обману. И признаюсь честно: стараюсь забыть этот город и никогда о нем не вспоминать.

— Что так? Париж — мечта каждого! Это «Празд­ник, который всегда с тобой».

— Вот поэтому и пытаюсь забыть. Иначе мож­но сойти с ума от желания видеть его, владеть им. Он так близко и так бесконечно далеко... А мечта не дает спокойно жить. Разве может быть радостно, когда не сбывается то, чего так сильно желаешь? И какой смысл всего, что вокруг тебя происходит, если оно цветом серой мыши и тенью вчерашней ненадо­бности?

Мини-монолог, который я выдал, даже за боль­шие деньги не смог бы опять повторить. От моей речи глаза у Саши округлились, и теперь она смот­рела на меня как-то насмешливо и немного расте­рянно. Мне нравилась эта наглая кошка. Я хотел ее. Но внешне никаких знаков симпатии не проявлял.

Назвать Сашу красивой было бы неверно: как у рыбы, круглые, светло-синие, иногда бесцветные глаза. Правда, отточенные легким азиатским раз­резом, что придавало им бесспорную привлекатель­ность; вытянутое узкое лицо с продолговатым носом; всегда немного сгорбленные плечи, будто ей все вре­мя холодно, легкая косолапость при ходьбе. Но все же вечная женская тайна ее не обошла. И меня тяну­ло заглянуть в эту тайну: понюхать, потрогать... Казалось бы — чего там?! Все одинаково похоже друг на друга: такой же мшистый с ложбинкой цве­ток, который объединяет вершины двух основ. Ниче­го нового, ничего необычного. Результат известный: удовлетворить свой животный инстинкт, животную потребность. Тут не стоит вопрос о продолжении рода. Просто так — для забавы, для утехи своей низ­кой, грязной плоти.

Можно упрекать и стыдить за такое желание. Мол, как не стыдно, где твоя воспитанность, ты же умный, образованный человек. Наконец— она чу­жая жена, а сказано: не возжелай жены ближнего своего.

Все так! Все правильно! По писаному, по морали, по-философски, по-божьему. И ничего нет, чтобы противопоставить всем этим веским, научным аргу­ментам. Если только одно — маленькое, слабенькое, совсем необоснованное: я хочу! Я хочу!!!

И все. После этого ничего не существует: ни мо­рали, ни философии, ни Бога... Я хочу! И нет ничего другого, и не будет — когда легкая кровь течет по жилам, когда мускулы упругие и эластичные, когда ход сердца ровный и надежный, когда дух свобод­ный и парит. Нет другого и не будет! Я хочу!!! И не лезьте в мою душу своей неполноценностью. Я вам не мусорница, куда можно бросать грязь вашей фа­рисейской никчемности, и не скорая помощь, кото­рая будет спасать от бессилия и немощи.

Я хочу! Вот вам моя философия, мой Бог. Не будет на этом свете другого такого дня. Не будет такого солнца, месяца, воздуха, хлеба; таких звезд, цветов, птиц, ползучих гадов; такой воды и зеленой травы.

Каждому дню — своя неповторимая отличитель­ность, на смену которой обязательно придет новое, такое же неповторимое, чтобы усмехнуться над тем, что прошло, поправить его несовершенство и уста­новить себя и свое.

Вот поэтому отличительную неповторимость своего времени я хочу использовать со всей силой желания, любви, ненависти, веры, отчаяния, надеж­ды. Не откажусь даже от самой маленькой пылин­ки, которая как будто случайно появилась в моем времени, потому что уверен: без нее я не смог бы су­ществовать. И времени моего не было бы. Природой все предусмотрено. И ничего в ней случайного, не­нужного, лишнего нет. Все до мелочи продумано, все ей необходимо. Каждый час, минуту, секунду кто-то рождается и что-то происходит: любовь, му­зыка, убийство, грабеж, обман, насекомое, птица, рыба, животное, человек, и умирает, уступая место новому — наглому и агрессивному. И мое «я хочу» — не спонтанная случайность и не исключение особи в человеческом облике, а закономерность. И я хочу эту кошку! Хочу заглянуть в нее: ощупать, обню­хать, облизать. Хочу пройти по ней первооткрывате­лем, иначе и быть не может.

В заключение нашего разговора с Сашей я корот­ко сказал:

— Простите. Всего хорошего. Иду на улицу, — и прошел мимо.

***

Солнечная теплая погода по-настоящему радова­ла. Шел домой пешком. Времени до Лининого при­хода оставалось много. По дороге зашел в бар, вы­пил пива. Пиво не страшно, пиво можно: с тормозов оно не спустит.

Оставшийся путь домой пробовал разобраться в чувствах: рад я или не рад неожиданному приез­ду Лины? Почему она приехала? Скорее всего, вы­нудила какая-то институтская необходимость: под­тянуть «хвост» или, может, привезла какую-нибудь преддипломную работу. Лина заочно училась в педуниверситете, и этот год был у нее последним.

Мы познакомились четыре года назад, зимой, сразу после Нового года. У себя на бульваре я выхо­дил из хлебного магазина, она стояла на тротуаре, в нескольких шагах от крыльца. Дело было вечером, я возвращался после спектакля домой и был немно­го навеселе. Настроение бодрое, игривое и, конечно, не мог пропустить грустную девушку. Поинтересо­вался, почему она грустит одна. Она сказала, что приехала к подруге, а той не оказалось дома. И она решила ее подождать. Я предложил сделать это у меня — чего мерзнуть на холоде?! — заодно и Новый год отметить. Немного помявшись, она согласилась. Мы просидели часа два, пили шампанское, разгова­ривали. Она оказалась учительницей начальных классов в Вилейке, после педучилища решившей за­кончить педуниверситет. На следующий день она позвонила, и я не без труда вспомнил ее имя, потому что после ее ухода ко мне зашел сосед, и мы хорошо посидели с ним по поводу Нового года. А еще через день она опять была у меня в гостях и осталась ноче­вать. Почти всю зимнюю сессию — две недели — она жила у меня.

А в тот вечер, когда она осталась, мы пили «Вер­мут», целовались, и я отметил, что отдается она этому страстно. Попросила выключить свет и, как только разделась, достала из сумочки презерватив, предложила мне надеть. Я сказал, что никогда ими не пользовался (это действительно было так). А если она боится чего-то плохого, скажем, «французско­го насморка» или чего-нибудь похуже, так пусть не сомневается: я чистый. А с презервативом это то же самое, что купаться в резиновом костюме. Если бо­ится забеременеть, то я в последний момент выйду из нее. Лина ответила, что знает меня мало и лучше все-таки надеть, хотя и ей с презервативом не очень нравятся: она любит ощущение того живого тепла, которое вливается в нее из мужской плоти. А забере­менеть она не боится... Я был немного удивлен. Ведь чуть ли не все мои женщины только и заботились о том, чтобы не забеременеть. Позже Лина призна­лась, что даже мужу не позволяла кончать в себя. И это потому, что не любила его. Замуж вышла, под­давшись уговорам матери: мол, парень неплохой, из богатой семьи. Родила дочь, но чувства к нему так и не появились. В конце концов, развелись.