Анатолий Жук - Бульвар

Мы перебрались в комнату на диван, сладко му­чая друг друга. Мой малыш, казалось, лопнет от на­пряжения, требуя своего вулканического изверже­ния. Входить в Лину я не спешил. Наши руки и ноги переплелись, солнечным огнем горели тела. Не хва­тало воздуха. Мои губы прилипли к Лининым гу­бам. Иногда я отрывался, и по очереди — вначале одну, потом другую — целовал бусинки ее сосков. Потом ниже зарывался лицом в ее пушистую лож­бинку, кончиком языка чувствуя ее солоноватость. В коленях согнутые ноги поднимались вверх, ко­лыхаясь мачтами парусника на крутых волнах, вы­писывая невероятные линии и круги, а потом, как оборванные канаты, обвивали мои плечи.

Лина захлебывалась в своей дикой необуздан­ности. Полностью отдаваясь мощному животному инстинкту первобытности, она забыла про мораль и стыд, культуру и цивилизацию, про вечно попре­каемую по причине и без причины пристойность и, пожалуй, про самое страшное — страх показать» шлюхой. Сейчас она была ей. Она хотела ей быть Подсознательно всю жизнь мечтала об этом. И как голодная собака никогда не выпустит кость из своих зубов, так теперь и Лина никогда бы не отказалась от этих минут наивысшего самосгорания.

— Войди... — прижала Лина меня к себе.

И я всем своим упругим желанием, которое туманом затягивало мои мозги и начинало звенеть одной нотой, нырнул в ее возбужденный океан.

Радостным гневом и ненавистью он закипел. Мы до крови кусали друг друга, царапали, слюнявили лицо и шею, и нам было несказанно хорошо. И в последний момент этого взлета, когда небо обрушилось на нас, опустошенные и мокрые, мы откинулись друг от друга и, тяжело дыша, лежали молча.

Моим желанием было отодвинуться подальше и чтоб никто в этот момент не дотрагивался. Даже чувство неприязни возникало от самого случайного прикосновения. И я был благодарен Лине за тишину этих пустых, ничем не заполненных минут. Через некоторое время я услышал, как Лина попросила: «Пить хочу».

— У меня вино в холодильнике, хочешь?

— Нет, лучше попить чего-нибудь.

Я принес холодный чай, который обычно готов­лю для себя. Лина с удовольствием выпила целую кружку.

— Еще, — попросила она, облизывая губы

— Холодного чая больше нет. Дать горячего?

— Нет, тогда лучше вина.

Холодное вино мы пили маленькими глотками. Оно отлично утоляло жажду и легко туманило го­лову.

— Где ты был с утра? — спросила Лина.

— На радио работал, — обманул я (не рассказы­вать же ей мою эпопею утреннего пробуждения).

— В полдевятого? — удивилась Лина. — Так рано?

— Во-первых, не в половину, а без десяти девять ты позвонила.

— Откуда ты знаешь, во сколько я была у тебя? Ты же на радио работал, — можно сказать, со всеми потрохами взяла меня Лина. Мне показалось, что я даже покраснел от своего глупого прокола.

— Да нет,— начал нелепо оправдываться я. — Вчера в театре посидели...

— У тебя кто-то был? — тихий, робкий вопрос Лины.

Я понял, если начну еще говорить какую-нибудь глупость, тогда совсем пойду на дно и ничего не докажу. И в какой-то момент разозлился на себя: почему я должен оправдываться, что-то доказы­вать? Кому и зачем? Моя жизнь — это моя жизнь. Я живу как хочу и как умею. И делить ее с кем-ни­будь или нет — опять-таки мое право. Я человек свободный, никому и ничем не обязан. Если толь­ко родителям, но их нет — умерли. Только их мо­гилки — знак суда и памяти. Все остальное — суета и бессмыслица. Даже Родина — абстрактное поня­тие. Точное представление имеет только то, что не­сет на себе вес ответственности и заботы. И, конеч­но, ни в коем случае дикое и животное: дай и сгинь! Родительское — дай и сгинь! — не существовало. Не могло существовать. Если бы такое было — то уже не родительское. Дай и сгинь! — требовала Родина. Жестоко, безапелляционно. Указывая, что это твоя обязанность, и ты не имеешь права отказать. Твое тело для нее — гной. Твоя кровь для нее — вода. До последнего твоего: пота, слез, боли, ненависти, из­мены, мужества, — все для нее. Ты только вещь, ко­торой можно распоряжаться по своему усмотрению. И нет никакой разницы, кто определяет и утверж­дает ее деятельность, кто, от ее имени бьет в колокола и кричит о вечной преданности ей, и требует от других неоплатного долга..

Ах, ты моя милая Родина! Родинка! Родимочка! Травушка-муравушка да тоскливая небесная синева. Ничего не видел более горького и обманного, чем твоя проституционная невинность, украшенная ненасытным: дай и сгинь! Сквозь тусклые сумерки твоей вечности просматривается только глаз вам­пира и кровососа, который своим жадным взглядом никак не хочет измениться до Христового «люблю». Дай и сгинь — как звон и набат звучит в наших жилах, сердцах, мускулах. Ничего другого не знает. Везде оно: в словах, взглядах, жестах, просьбах, заклинаниях, молитвах, молчании. Своими гениями заселили, не найдя уголочка для их души, на своему вечном и кровном.

Ах, ты моя милая!.. Ах, ты моя последняя!.. И что ты такое?! Или только земля, обозначенная границами — с полями, лесами, лугами, с богатым черноземом, с синей унылостью льна и глухим дремом пущ, с оскверненными могилами предков? Или ты что-то совсем другое? Разве возможно, чтобы только это тебя определяло? Разве можно назвать родину родиной без ее духовности, без окрыленной мысли и осознания свободы и праздника? Пусть мгновенного, пусть болючего праздника, но сущного, который от самого Бога. А это уже привилегия человека, его воля, начало и основа всего. Только он может дать ей имя. Он — Человек! Даже живя далеко от родных мест, мы носим в себе ее образ. Значит, ро­дина — мы, люди; наша святость и вера, наша па­мять и грусть, песни наши, неозвученные родным словом. Поэтому и отвечать нам за все!

Цепочка последовательных мгновений — наша жизнь. А они такие короткие и хрупкие, эти мгно­вения. Такие незначительные своей численнос­тью. Так зачем портить недоверием и ревностью то единственное, которое никогда под солнцем не пов­торится?

— Знаешь, моя птица кареглазая! На свете ничего нет: ни плохого, ни хорошего и, естественно, никако­го совершенства, — начал я нести чушь, тем самым отвлекая Лину от больного для меня вопроса.

— Как это? — не поняла Лина.

— Понимаешь, точно нельзя определить: где хо­рошее, а где плохое.

— Здесь все как на ладони, — твердым голосом говорила Лина.

— Например? — наступал я.

— Миллион примеров, — стояла на своем Лина.

— Приведи хотя бы один.

Лина глубоко вдохнула, села на кровать и начала свое рассуждение:

— Вот хорошее: люди встретили друг друга, по­любили... Чудесно?

— Ну... — неопределенно кивнул я.

— Человек придумал автомобиль. Раньше на ло­шадях сто километров сутки ехали, теперь — часа полтора.