Анатолий Жук - Бульвар

Коньков тоже не молчал.

— Ты же дома подумай! Идешь на репетицию — так принеси какие-нибудь свои заготовки, воз­можные варианты решения сцен. А то все на ходу: давайте попробуем так, давайте эдак, или вообще — как-нибудь вверх головой. Как говорится, «от фона­ря».

— Молодец, молодец! Пусть поймут, что актеры что-то значат. Дергают нас, как марионеток, за ни­точки, а нам только квакать остается.

— Я вообще не понимаю, что он от меня хочет? — Коньков даже дернулся. — Подходит как-то и гово­рит: сыграй так, чтоб мне смешно было. И это там, где Блуд приносит известие про смерть князя! Потом, где действительно смешно должно быть, гово­рит, сыграй так, чтобы я заплакал. Странный он ка­кой-то.

— Есть у них такая слабость, — опять имея в виду режиссеров, говорил Ветров, глядя на шахматную доску и двигая вперед коня.

— Это не слабость. Это или тупость, или выпен­дреж, — давал волю чувствам Коньков, — нам вы­ходить на сцену и смотреть в глаза зрителю, а он может и не выйти даже на премьеру спектакля. Не получилось — подумаешь, невидаль какая! В первый раз, что ли? Чего стыдиться? Вот пусть актеры отдуваются. Все вопросы к ним. Они все стерпят.

Честно говоря, никакого утешения и тем более сочувствия я ни от кого не ждал. Опускаться до этого было бы в высшей степени не разумно. Двадцатилетний опыт работы в театре научил меня отвечать за свои промахи, ничего не перекладывая на чужие плечи. Здесь лучше всего подходит зэковское: не верь, не бойся, не проси. Из своего болота, в которое попал, сам и должен выбираться, в одиночестве. Руки никто не подаст — еще глубже подтолкнут, если будешь за чужие цепляться. Не кричи зря, не зови раненой птицей, попав в силок. Только по-волчьи: попав в капкан— перегрызай свою лапу, как бы больно не было, если хочешь быть. Сам перегрызай, своими клыками, своей слюной зализывай рану, чтоб не сдохнуть от потери крови. Нет и не будет помощи там, где вспыхивает молния успеха. Жестокая истина и правда в том, что если даже от самых грязных обстоятельств будет зависеть актерская удача — пусть даже мгновенное сияние той молнии — актер примет и полюбит эти обстоятельства. Ничего нет святого на пути к успеху — все гной, который может дать энергию, силу, чтобы пробиться сквозь пласты зависти, интриг. Главное — найти тот маленький уголек в роли, который можно раздуть до яркого пламени. Все остальное ерунда, в лучшем случае — игра в дружбу (пока не нужно будет делиться тем самым успехом), игра в скромного человека (с мыслями хама и жлоба), внима­тельного коллегу (которому на чужую боль и удачу к наплевать).

Помню, как-то на художественном совете я высказался против одного главного режиссера, который довел театр до уровня самодеятельности дома культуры. В репертуаре оставался только один вечерний спектакль для взрослых. Остальное — сказки для детей. Опустились, можно сказать, до последнего круга. И высказался жестко, круто, без всяких извинений: «Вы разложили театр, разленили его, разучили серьезно работать. Играем только зайчиков и луковичек и еще задние ноги коня. Зритель перестал относиться к театру, как к настоящему, живому. И зазвать его к нам стало большой проблемой. Вам нужно подать заявление и уйти с должности главного режиссера. Срочно подать, пока потолок не рухнул нам на головы и не раздушил всех окончательно, как жаб, и т.д.».

После моей речи настала гробовая тишина, и никто из моих коллег (а там были и Ветров, и Коньков, и Угорчик) не поддержал меня, только стыдливо опус­тили головы.

А все сказанное было чистой правдой. Горькой, болючей правдой. И не однажды за кулисами в гри­мерке ее говорили те же самые Коньков, Ветров, Угорчик. И знаю, что от сердца говорили, о самом наболевшем, о самом мучительном. Но там была другая диспозиция. Другая линия защиты, другая атака. Словно в бункере — никакая артиллерия не достанет. И если даже кто-то донесет в дирекцию, мол, недовольны, критикуют, ругают (а эта сфера в театре имеет богатую почву и дает пышное цветение), то можно сказать, что все это слухи, клевета, интриги, зависть бездарей.

А на художественном совете — было в лоб, грудь в грудь. Никакого спасительного бункера, где мож­но все списать на клевету и интриги. Здесь нужно от­вечать за свои слова, держать удар. Но головы были опущены. Царило безмолвие.

Вот потому и цену их похвалы моего поступка от­лично знал. А взорвался я, потому что был загнан в угол. Спасался. Нет кочки, на которую можно было опереться, чтобы вскочить, набрать разгон — и вперед к своему открытию, к неопределенности, к удивлению самого себя. Иначе все напрасно, все зря. Иначе ты просто чтец, который навязывает свою интонацию авторского текста зрителям, которые и сами могли еще с большим интересом прочитать пьесу дома, подключить свои фантазию, представ­ляя героев по-своему. Мне необходимо оторваться от простого чтеца, изгнать его из себя и стать акте­ром, вознестись к его космической высоте, где Солн­це, Луна, звезды становятся друзьями, осветляя чис­тым, трепетным светом путь истины. Сознательно или несознательно, я все бросил на весы этого без­умного результата.

Амур нашел рюмки, подал одну мне.

— Нет, спасибо, — отмахнулся я. — Мне еще на сцену выходить, да и после репетиции запись на ра­дио. Язык будет заплетаться.

— Да брось ты! Сцена — ерунда, не привыкать. А в эфире даже лучше будешь говорить, чем трез­вый, — предложил Амур.

— Честно, не выпендриваюсь. Сцену осилю, но на радио десять страниц текста — их выговаривать надо. Спрятаться не за кого. Один на один с микро­фоном, — отнекивался я.

— Что ж, наше дело предложить, — сразу согла­сился Амур и обратился к Салевичу:

— Будешь?

— Ты ж знаешь, что водку я не пью, пиво с удо­вольствием, — сказал Салевич.

— Это ты будешь сам себе покупать. Здесь не рес­торан, Михайлович! — подал рюмку Ветрову.

— Будь что будет. Актеры тоже люди. За нас! — сказал Ветров и выпил.

У меня после репетиции действительно запись на радио и десять страниц текста. Но, честно го­воря, это была не основная причина моего отказа. Я наконец-то начал чувствовать внутреннее состояние своего героя. Но еще пока слабо, неуверенно, и я всеми чувствами старался втянуть его в себя, запом­нить. Это нужно было делать сейчас: в эти минуты, секунды, в эти мгновения. Потом будет поздно. Как нежданный звук, который резко возник — и его уже нет. Не остался в памяти, не запомнился. Я ходил, я что-то говорил, у кого-то что-то спрашивал и кому- то отвечал. Я смеялся и шутил, но во всем этом был уже не я. Через секунду я не помнил то, что только что говорил, не слышал, что делал, что происходи­ло вокруг меня. Я исчез как зернышко в почве, кото­рое начинало давать жизнь новому колосу. В почве моей души медленно прорастал тот, кто так долго не хотел появляться. Я боялся растерять это чувство или, не дай Бог, совсем утратить.