Анатолий Жук - Бульвар

Голубой тигр!

Не бывает такого, не бывает! Не может быть!!!

Но перед моими глазами четко вырисовывалось изображение тигра цвета весеннего голубого неба! И то, что я не сошел с ума в этот момент — понимал точно. И что предо мной не мираж — тоже осозна­вал.

Тигр был голубой: от кончиков ушей до когтей на лапах.

Мои напряженные мысли не могли найти ответ и объяснение этому чуду. Никаких версий, никаких соображений на этот счет. В голове — ни-че-го! Пус­тота и невыносимый звон пустыни.

Голубой тигр!!!

Помню, в тех зоопарках, что вспоминал раньше, — гродненском и калининградском, тоже были тигры. Рыжего цвета, с темными полосками по всей шерсти, необыкновенно мягкой и привлекающей своим окрасом, что, как известно, служит для браконьеров желанной добычей. Ведь хорошо выделанная кожа имеет на рынках большой спрос, деньги за нее платят немалые, и только люди богатые могут позволить себе приобрести эту ценность.

С непонятным выражением лица я еще долго стоял возле клетки непонятного мне хищника, пока, наконец, не решил найти кого-нибудь из работников зоопарка и расспросить про загадочного зверя.

Первый работник, который мне попался, объяс­нил одним словом:

— Покрасили.

— Как? — не понял я.

— Покрасили голубой краской — вот и голубой, — будто ребенку, объяснял мне работник. — А перед этим, чтоб не загрыз кого-нибудь, укололи транкви­лизатор.

От такого ответа в моей голове совсем заклинило, и я продолжал расспрашивать дальше:

— Но зачем?

— От дурости, — отмахнулся работник. — Внучка нашего мэра захотела живого голубого тигра. Она в каком-то мультфильме такого видела, ну, и захоте­ла живого. Говорят, такой скандал дома закатила, что мэр приказал покрасить. Приезжал с ней сюда. Постояли минут пять, посмотрели. Внучка носом шмыгнула, губы капризно надула, сказала, что тигр какой-то худой и дохлый, в мультфильме красивее. И поехали. Потом пробовали отмыть его. Да не от­мывается. Краска финская была. Так и остался голу­бым. Многие удивляются, не вы один про него рас­спрашиваете.

Всю дорогу домой мною владело такое чувство, словно меня в грязь окунули, и я не мог отмыться, как тот голубой тигр от финской краски.

На следующий день позвонили из киностудии и сообщили, что начинаются съемки моих эпизодов. Завтра в восемь часов утра нужно будет выезжать в Гольшаны, поинтересовались: смогу ли я? Я сказал, что все нормально, безо всяких проблем, и уточнил, на сколько дней выезд. Ассистент режиссера ответила, что сейчас на три (по договоренности все съемки должны занимать не более пяти дней). Выезд — от киностудии.

Теперь нужно было согласовать с Андроном план репетиций. Позвонил ему, объяснил ситуацию, и он, не совсем довольный, ответил, что именно в один из этих дней планировал взять мои сцены, чтобы еще раз уточнить детали и довести их до полной готовности. При этом признался, что результатом моей работы он в целом удовлетворен. Я мгновенно использовал это признание, говоря о том, что нужно же как-то добывать копейку, ведь только на театральном заработке ноги протянешь. Андрон дал согласие на съемки, предупредив, что, как только вернусь, на следующий день в одиннадцать будет прогон спектакля. Я клятвенно пообещал быть.

На следующий день, не в восемь, как было назначено — что-то не успели доделать, дописать нужные бумаги, подобрать необходимые костюмы, о чем-то с кем-то договориться (вечная киностудийная халат­ность) — выехали в полдесятого.

Кроме меня в «рафике» ехали еще двое актеров: актриса из русского театра и актер из купаловского. Мы давно и неплохо друг друга знали, и наш разго­вор на протяжении всей дороги был на вечную тему, которая ни на минуту не оставляла и не оставит наши мысли (как язва, как псориаз, как короста, как эпилепсия) — театр.

Когда сходятся два актера, то складывается впе­чатление, будто других тем, кроме театра, на свете не существует. Тема одна, как у попа молитва: те­атр, театр, театр! И не потому, что мало знают, на­пример, о музыке, живописи или даже о автомобильно-технических новостях. Просто все это вторичное, не шемит до боли, до бессонницы, до пьяной горечи от творческой неудачи. Жалуются на свою жизнь в театре, на неудовлетворенность режиссурой, на нищенские зарплаты. И тем не менее как факт стоит отметить то, что из ста процентов профессиональных актеров, может, только один процент, и то меньший, оставляют ее по собственному желанию...

В двенадцать часов мы были на съемочной площадке. Нас сразу отправили переодеваться в костюмы наших героев, потом на грим.

Действие фильма происходит в начале пятидесятых годов, и мой костюм состоял из коричневого пиджака и штанов с тонкими беловатыми полоска­ми, из кофейного цвета рубашки, рыжеватого широкого галстука, серой шляпы и черных, со стоптанной подошвой, туфель.

Я не тешил себя надеждой, что меня сразу начнут снимать, так как хорошо знал съемочный процесс фильмов. Дай Бог, чтобы сегодня хоть что-нибудь сняли. Одеться и загримироваться — еще совсем ничего не значит: можно просидеть в таком виде до ночи и услышать команду «Смена окончена!», поэ­тому я, как только приехали, сразу предупредил ассистентку режиссера, что у меня три дня, не больше.

Она успокоила меня, что все сцены с моим участием запланированы на определенное время и будут сня­ты. Теперь оставалось ждать. Я даже не мог поздоро­ваться с Калачниковым: снимали какую-то сцену, и он сидел за камерой. Издалека махнул ему рукой, и он мне в ответ тоже. Только в семнадцать часов мы пожали друг другу руки, обнялись.

Пока готовили мой объект — я играл директора школы, и сцена должна была происходить у меня дома, мы с Калачниковым зашли в местный бар, выпили по кружке пива. Калачников рассказал, что съемки идут тяжело, нервно, и ему не всегда уда­ется найти понимание с режиссером-постановщиком. Случается, тот запьет - тогда вообще полная ерунда. Я усмехался, пожимал плечами, мол, ситуация не новая, переживем. Калачников тоже с этим соглашался, но его невеселый взгляд свидетельствовал о том, что ему все же не безразлично, какой получится фильм. Его имя как оператора было на определенном уровне, и терять взятую высоту совсем не хотелось. Да и какой оператор мог сознательно снимать плохо, разве что дурак какой-нибудь или бездарь, которому начхать на то, что и как делается. А нехваткой таких ещё ни одна студия не страдала. Только свистни — сворой налетят. И платят им меньше, чем такому, как Калачников. Но режиссеры знают их способности и выбивают лишнюю копейку, чтобы взять художника, который умеет работать, им самим не хочется лицом в грязь ударить. Ведь дальнейшая перспектива постановки новых фильмов, при неудаче одного, может стать дли них весьма туманной. Так что экономить на операторе — все равно что пилить сук, на котором сидишь.