Анатолий Жук - Бульвар

Потом минут пять мы молчали, обнявшись: ни слова, ни движения. Как слились друг с другом. Только дышали — почти спокойно и ровно.

Наконец Света осторожно освободилась из моих объятий, отодвинулась от стены и с этого расстоя­ния глянула на меня все еще влажными глазами. Через несколько мгновений с легкой усмешкой ко­кетливо ойкнула:

— Ой, какой стол! Чего же мы расселись?! Все остынет! — хотя ничего горячего на столе не было.

И в один момент она была на ногах, давала распоряжения:

— Значит, так, в сумке у меня коньяк, возьми розы... Где розы? А, в коридоре... Поставь их в вазу, а мне дай твою, теперь уже мою, любимую рубашку. Я мигом в душ, и будем праздновать встречу.

Синевато-белые джинсы, под которыми не было ни плавок, ни даже бикини, топик, надетый на грудь без бюстгальтера, полетели на пол, и моим глазам открылось Светино тело, покрытое ровным, тонким, светло-кофейного цвета загаром. Даже грудь и бедра, где обычно остаются белые полоски от купаль­ника, были ровно загорелые.

Я подал рубашку, которую Света всегда надевала, и она побежала в душ.

— Розы, розы в вазу! — крикнула она из ванны. — И коньяк на стол.

Я поднял с пола розы, налил в вазу воды и по­ставил на стол. Он сразу стал праздничным. Что-то необъяснимое для души — наличие цветов... Они словно не позволяют опускаться до серости и прими­тивности, безразличия и холода, жестокости и хамс­тва. Их аура чистоты, беззащитности, света возвы­шает, придает благородство.

Когда раскрыл Светину сумочку, чтобы достать коньяк, то между косметичкой и небольшой связкой ключей заметил доллары. Какое-то мгновение колебался — не выдержал: взял, пересчитал. Несколько сотенных купюр, несколько достоинством в пятьдесят, остальные по двадцать и по десять долларов. Всех — пятьсот двадцать. Стало немного не по себе, сжало в груди, в горле пересохло.

Вода в ванной перестала шуметь, я быстро сунул доллары назад в сумочку, поставил ее на стол возле телевизора. И даже вздрогнул от голоса Светы:

— Иди сюда!

Я остановился в дверях ванной.

— Вытри мне спину, — попросила Света, ее глаза переливались из серого в голубой и наоборот.

«Боже, какая она все-таки красивая!» — до волнующей дрожи била меня мысль, когда белым тонким льняным полотенцем я вытирал Свете светло-кофейную спину, бедра, ноги. На ее теле не было ничего лишнего, и не было такого, чтобы где-то чего-то не хватало: высокая грудь, тонкая талия, от котором овальными линиями, в форме лиры, разбегались сильные крутые бедра; длинные, будто умелым мастером выточенные ноги. Только смотреть на это совершенство природы было наслаждением. Потом я помог Свете надеть рубашку и опять на руках отнес в комнату на диван, где на столе мягким ласковым спокойствием краснели розы.

— С чего начнем? — обратился я к Свете.

— По науке нужно начинать со слабых напитков и постепенно переходить к сильным. Так и сделаем — вначале по бокалу шампанского, а потом кто что за­хочет. Я, например, буду коньяк.

— А я водку. У меня от коньяка язва начинает бунтовать.

— У тебя язва? — немного удивленно и сочувственно воскликнула Света.

— Моя давняя и старая подруга. Но я научился с ней договариваться. И сейчас у нас гармония.

— А когда она даст о себе знать, это же, наверное, очень больно? — допытывалась Света,

— Конечно, лучше, чтобы ее совсем не было. Но каждому дано то, что дано, — и перевел разговор на другое: — За что выпьем?

Как-то по-доброму на меня глядя, после неболь­шой паузы, Света тихо сказала:

— За нас, конечно. За тебя и за меня. Удивительно мы с тобой встретились. Да так уж жизнь определила. И не могло быть по-другому! — уверенно закончила Света и дополнила, немного помолчав: — За наш с тобой, только нам известный мир, за только нам с тобой, и никому другому, известное...

Мне понравилось, как она сказала. Мы выпили.

— Я такая голодная, голодная! — тонким радост­ным голосом закричала Света, хлопая в ладоши. — Я буду есть, есть, есть. А еще пить, чтобы быть сегодня пьяной. А сначала мне тридцать три грамма коньяку, а ты себе водочки.

Я налил. Света скомандовала:

— Этот пьем без слов! — и мы молча выпили. — А теперь — вольному воля! — и с жадностью моло­дого хищника набросилась на мой, как мне каза­лось, неплохо сервированный стол.

Ее белые, ровные, один к одному зубы, со скоро­стью и силой жерновков перемалывали еду. Даже в этом своем зверином инстинкте она была особенная, необычная, красивая. Я со стороны с улыбкой наблю­дал за ее трапезой, медленно жуя пикантный сыр. Наконец Света протяжно вздохнула, откинулась на подушку.

— Все, больше не могу, — сказала она.

— Так мы еще совсем ничего не выпили, — не очень настойчиво заметил я.

— Погоди, выпьем. Пусть немного переварится тут, — и Света рукой провела по животу. — у нас целая ночь впереди. Я же сказала, что хочу быть сегодня пьяной — и буду. И ты тоже будешь, — и насттйчиво, требовательно, чтобы иначе и быть не могло, уточнила: — Будешь?

Ответил сразу и без раздумий:

— Буду!

— Я люблю тебя! — и улыбкой ангела осветилось Светино лицо.

Она закрыла глаза — будто задремала, а я не мог отвести от нее взгляд. И неожиданно для себя заметил раньше не заметную моему глазу усталость, которой было отягощено все ее существо. Откуда-то из глубины дыхания, из расслабленных мускулов Светиного тела, которое в какое-то мгновенье вдруг остро начинало вздрагивать, вырисовывался этот отпечаток тяжелой жизненной ноши. Она проглядывалась пока еще тонко, непринужденна, но для пристального глаза уже не могла быть незаметна.

Печалью и жалостью потянуло у меня по сердцу. Еще почти ребенок, а бремя забот уже своей полное силой давит на ее плечи...

Минут пятнадцать Света отсутствовала как собеседница и партнерша по застолью. Я не будил, терпеливо ждал, когда проснется. В какой-то момент заметил, что веки ее дрогнули, раскрылись, и мне улыбнулись глубокие, серые глаза.

— Меня долго не было? — как-то странно прозвучал ее вопрос.

— Ровно пятнадцать минут.

— Извини, все так неожиданно... Как в яму провалилась. У тебя так тихо и спокойно. Но теперь все! Я полна сил и желания продолжать наш праздник. Наливай мне коньяк.

Я налил: Свете коньяк, себе водку.

— Твой тост, я свой сказала, — и с лицом, полным ожидания, она, подбородком оперевшись на левую руку, с рюмкой коньяка в правой, взглядом дикого ястреба уставилась на меня.

Я не находил, что сказать. Банальное, наподобие «будем здоровы!», «пусть не покинет удача!», «за любовь!» — язык не поворачивался; что-то умное, оригинальное — голова не варила.

А Света, терпеливым молчанием и ястребиным взглядом глаз тянула из меня, требовала слова, какие никак я не мог подобрать. Наконец из моих уст раздалось что-то невразумительное, примитивное, с логикой стекольщика, не больше.