Анатолий Жук - Бульвар

— Будут.

— Возьмешь? Ну, пообещай!

— Обещаю.

Света уткнулась головой мне в грудь, повалила спиной на диван и долгим поцелуем согрела мои губы. Словно мягким густым туманом росистого утра, с набухшим до бесстыдства запахом цветов затянуло мое сознание.

Боже, какая у нас была ночь! Я не знал усталости, я был ненасытным в чувствах и желаниях, я любил и хотел любить еще больше. Как отшельник, который много дней блуждал по пустыне без воды и, наконец, нашел ее, никак не мог напиться. Иногда мне казалось, что это сон и что-то нереальное. Я будто плыл в космической высоте, с одной стороны которой светилась необычной чистоты синева, а с другой — непроглядная чернота. Мои движения, не подвластные мне, а управляемые какой-то непонятной тайной силой — мягкие, свободные, на удивление пластичные.

Но в другой момент, когда все вдруг куда-то уплывало, отходя в свое таинство, реальностью начинала выступать хаотичность наших рук и ног, до крови невыносимый огонь губ и мокрые, потом обмытые тела. Мы задыхались, стонали, мы плакали... Мы искали друг в друге вечно тайное и нам еще не из­вестное — и находили: пусть подсознательно, пусть на уровне чувств.

Было давно светло, на бульваре гудели троллейбу­сы, во дворе были слышны голоса людей. День вхо­дил в силу своих знакомых обычных будней. Все в нем будто как вчера — да совсем что-то другое. Хотя бы даже то, что на один день я стал старше, я был осветлен новым пониманием мира, которое ко мне еще не приходило. На земле не существует абсолютного сходства ни в чем: ни в природе, ни у людей, ни в движении времени. Мы только говорим, что в на­шей жизни один день похож на другой и ничего не меняется, нет ничего нового.

Что было, то и будет, что будет — уже было. Но все же новый день — это новый день. Это все дру­гое, все непохожее на вчерашнее: каждым часом, каждой минутой, каждым мгновением. Совсем новые чувства и желания... И каждый новый шаг при­ближает к вечности... И уже не такой он уверенный и четкий.

А внешне, для слепого глаза и слепой души, все будто как вчера: до блевоты одинаковое, до серости банальное. И грустью пленится душа, невыносимос­тью быть...

Мы ни на минуту не заснули этой ночью. И не было во мне никакой усталости, будто всю ночь только то и делал, что, как ребенок, спокойно, без­заботно, в чьих снах рисовались только белые сло­ны да летуны гуси-лебеди над цветистыми коврами лугов, спал.

Повернувшись один к другому, мы молча смотре­ли друг другу в глаза.

Было полдесятого, а в одиннадцать у меня дол­жен быть последний прогон спектакля и вечером в восемнадцать — сдача художественному совету.

— Мне нужно на работу, — пожалел я о том, что необходимо куда-то идти. — В одиннадцать у меня прогон спектакля.

— А я до обеда свободна, — хихикнула Света. — Я буду спать, а ты работай, — и лениво потянулась.

Я побрился, почистил зубы, принял душ, и в зер­кале отразилось свежее, отдохнувшее лицо, с чисты­ми и ясными глазами.

Съел только кусочек дыни, запил холодным чаем.

— Я пошел, — стоя над Светой, сказал я.

— Поцелуй меня, — и руками Света потянулась к моей голове. Я нагнулся, губами дотронулся до Све­тиных губ, чувствуя их мягкую прохладу.

Несколько мгновений еще задержался над ней, непонятно что и чего ожидая, наконец, промолвив — до встречи, — пошел к дверям. С порога напомнил:

— Будешь уходить, не забудь натиснуть кнопку в замке.

— Не забуду, не забуду, — услышал светин ответ.

Перед прогоном Андрон несколько раз прошел женский танцевальный номер «Купалле» и сцену со второго действия Владимира и Рогнеды.

В это свободное для других актеров время Званцов и Клецко о чем-то шептались, и минут на пятнадцать Клецко исчез. Вернувшись, подмигнул Званцову, а я читал старый номер «Нового мира» и делал вид, что ничего не замечаю.

— Прогон будет без остановок, так что, пожалуйста, соберитесь, и дайте результат, который должен быть на вечерней сдаче, — попросил Андрон. — А пока десять минут перекур, начнем ровно в двенадцать.

Звонок прозвучал в назначенное время. Прогон проходил со значительными техническими накладками: то не вовремя опускали и поднимали изображение поганского бога, то не успевали с освещением, то раньше времени давали купальские дымы. Да и со стороны актеров не лучшим образом шло: тянули, как сани по песку, — тяжело, натужно, хотя и старались показать все лучшее. Такое в актерской профессии не редкое явление: и стараешься будто, прикладываешь все усилия, — а получается совсем не то, чего добивались на долгих мучительных ре­петициях.

После первого действия Андрон, ходя по гримеркам, сделал некоторые замечания, указывал на то, что нужно исправить на вечернем прогоне. Делал это деликатно и только по сути, без всякого раздра­жения, что не всегда получается. В его словах и в тоне разговора не звучало никакой тревоги за вечернюю сдачу.

Второе действие начали через десять минут. Я заметил, что за это время лицо Званцова приобретя цвет красного пиона, блеском засветились глаза.

В этой отчаянной красоте не уступал ему и Клецко. И когда он зашел в нашу гримерку с зажженной сигаретой, Званцов налетел на него.

— Выйди, не кури тут! Александр Анатольевич не курит, и нечего загрязнять ему воздух. Правда, Александр Анатольевич? — и Званцов рукой осто­рожно дотронулся до моего плеча, заглядывал мне в лицо своими хитрыми, круглыми глазками.

Клецко серьезно оправдывался:

— Так я же не в гримерке, а на пороге. И дым пус­каю в коридор.

— Все равно сюда тянет, — категорично говорил Званцов, будто решал проблему жизни и смерти. — Иди в свою гримерку или курилку.

Клецко с притупленным чувством юмора махнул рукой и больше себе, чем к Званцову, тихо сказал:

— Ай, мелешь абы что, — и, выйдя в коридор, за­крыл за собой двери.

— Обиделся, обиделся! — толкнул меня в бок Званцов, и его глаза засверкали торжеством побе­дителя. — Ладно, пойду успокою, — и вышел из гримерки.

Во втором действии у Званцова и Клецко было только по два выхода: у Клецко без слов, у Званцова небольшая, из трех фраз, сцена со мной, и второй вы­ход тоже безмолвный; сработают — в этом никакого сомнения. Вот только чтоб еще больше не покрасне­ли к вечерней сдаче. Ведь если перебрать, то можно уже начать и спотыкаться на сцене, или вообще не на ту мизансцену выйти. О, сколько таких случа­ев знает сцена! И СМЕШНЫХ, И ПЕЧАЛЬНЫХ, И ДАЖЕ ТРАГИЧЕСКИХ... Пожалуй, ни в какой дру­гой профессии так сложно не решается вопрос выпи­того, а особенно его перебор, как в актерской. Осо­бенно, когда надо работать. Ведь все происходит не только напгазах у партнеров по сцене, но еще и не меньше чем тысячи зрителей. Какая другая профессия может похвастать такой своей самоизменой, добровольным самопризнанием в... «злом нарушении трудовой дисциплины» (Фраза из одного приказа на меня). С уверенностью могу сказать: никакая. Она ни в чем не похожая другие: ни в любви, ни в ненависти, ни в дружбе, ни измене, ни в мщении, ни в даровании. Вечный изгой и насильник — она одна такая. Нет похожих на нее ни по духу, ни по преданности, ни по строгости. Ну, и бог с ней и с теми, кто ее выбрал! А, может быть правильней будет сказать — кого она выбрала. Ну тогда — аминь!