Анатолий Жук - Бульвар

Говорят, есть невезучие люди. Что бы они не делали — даже самое удачное и хорошее, — для них оно чуть ли ни всегда заканчивается не лучшим образом. Или просто не заметят это удачное и хо­рошее те, чье внимание должно было быть на это обращено, или начнут искать какой-нибудь злой умысел, вешая ярлыки разной въедливой дурости, вроде — это антигуманно, антихристиански, антиморально, антихудожественно, и много других «анти» подыщут.

И не важно, что никакая истинная правда с тем и близко не стояла, главное — пустить слух, шумиху, обругать. А уж проглотить этот мутный напиток всегда найдется кому. В этом смысле, мне кажется, Андрон принадлежал к тем невезучим, не прикормленным, не осчастливленным...

Должность главного режиссера, как на нее ни смотреть, имеет в себе не меньше чем процентов пятьдесят чиновничества. Как-то я высказал Андрону такую мысль, и он, рванув с глаз очки, до серости лица возмутился:

— Я не чиновник! Никогда им не был и не буду. Я — режиссер. Хороший, плохой — но режиссер. И сколько времени мне будет отведено, столько буду режиссером.. Бутылки пойду собирать, а к гною чиновническому не прилипну.

Я успокоил его тем, что высказываю только свою собственную мысль. Она, может, не совсем точная в процентном отношении, но все же основание.

Андрон тяжело засопел в нос, словно примеряя на себя те проценты чиновнического камзола, что не­сет в себе должность главного режиссера, и все же нехотя согласился.

— Ну, конечно что-то есть... Но каждый главный режиссер — чиновник, не только я, — защищал Ан­дрон свою годность творца. — Ни в коем случае не пятьдесят процентов: не больше чем пять, ну — мак­симум десять.

В нем совмещались наивность ребенка, безза­щитность перед хамством и подлостью, и мудрость жизненного опыта с самым тонким, внимательным отношением к друзьям и коллегам по профессии, чувство точного выбора материала для постановки нового спектакля, и бычья упартость в отстаивании своего художественного видения и его понимания. Дурак и гений... Примитив и высшая сложность...

Перед началом сдачи помощник режиссера по радиосвязи попросила всех актеров на минуту соб­раться в курилке. Там уже стоял Андрон. По его лицу было видно, что он немного взволнован, даже нервничает. И в этом ничего удивительного: все как всегда, все как и должно быть. Легкое волнение ис­пытывали и актеры. Все-таки сдача, публика не ря­довая — богема: крокодилы, волкодавы, шакалы... им палец в рот не клади...

Когда собрались все, Андрон сказал:

— Работайте, как на обычном прогоне. Ничего не выдавайте через силу и очень не старайтесь. Только по сути, только все то, что было наработано на ре­петициях. А главное — слушайте друг друга, чувс­твуйте. Вы это умеете, до немного помолчал и напос­ледок добавил: — Ну, вот и все, кажется. Ни пуха ни пера.

Почти в один голос актеры ответили-

— К черту!

Перед своим первым выходом я по-настояпЯ заволновался. Такое состояние на обычных спектаклях довольно редкое, можно сказать, исключительное. В данном случае, я говорю только про себя. Я я знаю, что других актеров волнение охватывает при каждом их выходе на сцену к любому зрителю. А это далеко не лучший помощник в творческой самоотдаче.

Зазвучала музыка, потихоньку начинает осветляться сцена, и я в свете прожекторов.

Тяжелой косолапой походкой спускаюсь по станку на авансцену. Чувствую напряжение в ногах, их легкое дрожание. На лбу капельки пота. На правую руку натягиваю «лапу» — плоскую кожаную перчатку, поворачиваюсь спиной к залу, медленно, широко поднимаю руки вверх и с животным гортанным! звуком «Бой!» — бью в ладоши. С глухим, хищным! выдохом «ы-ы-ыа!», на станок вскакивает дружина, и все мое волнение куда-то отходит, потом незаметно исчезает совсем.

Чувствую легкость и взлет...

Первое действие окончено. В зале, в напряжении его мертвая тишина, и непонятно: заинтересованное внимание или просто уважение воспитанных лю­дей? О, как бы хотелось, чтобы первое! В конце дейс­твия сильные дружные аплодисменты. Это обнаде­живает актеров, поднимает настроение.

В перерыве по гримеркам проходит Андрон, дела­ет замечания.

В нашей гримерке взялся сразу за Званцова:

— Легкий ты, Званцов, легкий. Как мальчишка летаешь по сцене. А твой герой битый-перебитый. Под ним земля прогибаться должна, когда он идет. И не забывай про те моменты заикания, которые мы обозначали. — И, пристально всматриваясь в лицо Званцова, подозрительно спросил: — А ты чего такой красный?

Не потеряв ни капельки самообладания, Званцов с возмущением парировал:

— Да что тут непонятного?! От волнения, конечно же.

Наверное, такой ответ Званцова Андрона не совсем убедил, и он, немного помедлив, замахал пальцем у того перед носом.

— Ты меньше волнуйся... и делай все как надо. Смотри мне...

Повернулся ко мне, хотел что-то сказать, но только молча похлопал по плечу и пошел с гримерки.

— Вот что значит мастер! Ни одного замечания, — съязвил Званцов.

— Учись, будешь и ты мастером, — отмахнулся я.

Во втором действии зал несколько раз аплоди­ровал. Мы окончательно убедились, что спектакль получился. Оценка зала, да еще такого профессио­нального и требовательного, чьи аплодисменты об­рывали тишину, давала право нам делать желан­ный вывод.

В финале зал аплодировал стоя. И именно на мой поклонный выход все зрители встали.

О, какая пьянящая минута восторга! Минута ра­дости и взлета над всем... Забыты ссоры, расколы, неудачи, интриги, нетерпимость... всех хочется об­нять и любить, простить плохое, чтоб мое плохое про­стили мне. Момент неповторимости. Момент только этой минуты, которая вот-вот исчезнет и никогда не вернется. Будут другие, похожие, но уже не те.

И пусть те другие, может, даже еще выше воз­несутся, украсят большей удачей и большим успе­хом, — но и я уже буду другим. Будет другим все и всё: люди, животные, звери, воздух, солнце, месяц, день, год... Другое время. А теперь — минута радос­ти и взлета! Зал аплодировал стоя.

А когда в нем зажегся свет, я увидел лица зрителей последнего ряда: они были светлые и доверчивые — открытые.

Несколько раз повторив поставленный Андроном поклон, актеры остановились, и все, стоя на одной линии, уже только кланялись. Потом начали апплодировать вместе с залом. «Режиссера, режиссера!» - несколько раз выкрикнули из зала.

На сцену вышел Андрон — овации усилились. Сжав ладони, он поднял руки над собой, приветствуя зал. Подошел к каждому актеру, поблагодарил обнял. Женщинам целовал руку.

Потом на сцену вышли художник, композитор, балетмейстер. Они тоже были встречены дружными зрительскими и нашими актерскими аплодисментами.

Мы победили, мы добились того, чего желает каждая постановочная группа, начиная работу над новым спектаклем. Мы победили — и это было оче­видно. Мы победили — и были счастливы.