Елена Сазанович - Циркачка

– Я тебе обещаю, Паганини. Больше я не буду выступать в цирке.

Я облегченно вздохнул. Я победил. Возможно, самый главный конкурс. И мне даже от этого стало чуть-чуть досадно, что победа досталась так легко. Я купил ей белое платье. На свой вкус и риск. Оно было воздушное. И очень длинное. Капа визжала от восторга, разглядывая его.

– Примерь, Капа, – попросил я.

Но она упрямо замотала головой.

– Нет, Паганини. Это плохая примета, заранее примерять.

– Чушь, Капа! Нас теперь ничто не сможет разлучить! Я готов терпеть даже твое безбожное вранье. Надеюсь, ты не пошутила, что согласна стать моей женой?

– Надеюсь, нет, – засмеялась она в ответ.

– И мое поражение на конкурсе тебя тоже не остановит?

– Напротив, Паганини! – она ласково погладила меня по щеке. – Наконец-то у меня появится повод поддержать тебя в трудную минуту. Но, увы! – она притворно вздохнула. – Ты непременно выиграешь.

Я непременно должен был выиграть. И бросить к ее ногам золотой скрипичный ключ.

Это было наша последнее занятие перед конкурсом. Учитель остановил меня, когда я уже держался за ручку двери.

– Паганини, – окликнул он меня. И пристально, изучающе заглянул в глубь моих глаз.

– Да, я слушаю Вас, учитель.

– Скажи мне, мальчик. Ты бы смог жить без музыки?

– Ну что вы, учитель! – я замахал руками. – Да я… Вы же меня знаете… Я…

– Не спеши с ответом, – он приблизился ко мне. И положил руку на плечо. – Ты знаешь… В жизни… В жизни всякое может случиться. Что-то может сломаться внутри твоего сердца, твоих рук. Я говорю не просто о музыке. Ты меня понимаешь. Я говорю о возможности сочинять. О возможности постигать. Звук за звуком. Аккорд за аккордом… О возможности постигать вечность. Я говорю о том, что доступно только тебе. И это трудно выразить словами. Но если… Если что-то произойдет. И дальше – бессилие. Дальше – слом. Дальше – тупик. Дальше – потеря способности легко двигать пальцами и придумывать свой мир, свою вечность. Скажи… Тогда… Ты сможешь жить?

Я молчал, перед глазами проплывал мой мир. Но мир, в котором уже не звучали придуманные ноты. Но в нем по-прежнему оставались глаза Капы. В нем оставались желтые одуванчики. Порох ночных звезд. Горький вкус кофе по утром. И еще тысячи интересных и милых вещей. В нем оставался просто мир. А также мир моих родных и друзей. В нем оставался я.

И я ответил учителю уверенным голосом.

– В любом случае, учитель, жизнь никогда не должна обрываться.

– Учитель как-то сгорбился. Поник, постарел.

Я протянул ему руку.

– Но я обязательно выиграю, учитель. Обязательно, – и я прикрыл за собой дверь.

Домой мне идти не хотелось. С Капой мы простились вчера. И договорились больше не встречаться перед отъездом. Мне обязательно нужно было увезти с собой здравый рассудок, здравое сердце и здравые руки. Мне обязательно нужно было успокоиться. Я долго шатался по улицам, глубоко вдыхал вечерний воздух и по совету учителя старался не думать о музыке. Не вслушиваться в аритмичные удары придуманных звуков. Я думал о Капе. Я видел ее, в белом воздушном платье. Я вдыхал запах белого шелка. Я окунал руки в белоснежную легкую ткань. Но идти к ней сегодня не мог. И я ловил себя на мысли, что хочу в цирк. Где остался ее лживый мир, по где ее больше нет. Мне хотелось прикоснуться к ее миру. Без нее. И увезти с собой часть ее мира. Чтобы раз и навсегда завоевать свой.

В зале погас свет. И волны нежного, мягкого света растеклись по сцене. И в эти волны нырнула рыба в золотой чешуе. С лицом прекрасной женщины. Женщины-ангела. Женщины-мифа. Она плыла по этим волнам. Взметая вверх. И погружаясь вниз. И зал затаил дыхание. Это было невероятно. Фантастично. Красиво. Женщина-рыба вновь взметнула вверх, прямо надо мной. И я столкнулся с ней взглядом. И увидел ее глаза. Два янтарных камешка. Глаза Капы. Она пошатнулась.

И не удержалась. И сорвалась. И уже камнем летела вниз. В тишину застывшего зала. И зал ахнул. И я схватился за голову. И злорадные мысли застучали в моей голове. Она теперь точно не сможет летать. Никогда, никогда, никогда. Она теперь никогда не сможет летать. Я плохо помню, что было потом. Столпотворение народа. Вой скорой помощи. Оглушительные выкрики любопытной толпы. Я заткнул уши. И, шатаясь, вышел на улицу. Добрел до дома. И закрылся там. И, оцепенев, сидел, глядя в одну точку. И меня медленно, но с невероятной силой стала переполнять злость, ненависть к этой циркачке. К этому безмозглому легкомысленному существу. Которая не пожалела маня. Не пожалела ребенка. Нашего ребенка. И злость, презрение к этой циркачке были настолько сильны, что я даже не задумывался, жива ли она. Мне в этот момент было это безразлично. Я думал о нашем малыше. Которому уже никогда не суждено увидеть этот мир, никогда не суждено увидеть эти звезды. Погрузить ноги в морской песок, насладиться запахом весенней листвы. И попробовать малиновое мороженое. Никогда. Боже! Ну за что! Из-за чего! Из-за дурацкой прихоти выпорхнуть еще раз на арену. Со своим бездарным номером. Ради честолюбивого желания поразить любопытных зевак. Ради неудержимого желания еще раз взлететь? Ради чего. Ради чего жертвовать самым дорогим на свете. Да. Я ее уже ненавидел. И мою ненависть прервал громкий стук в дверь.

Гришка и Влад ворвались запыхавшись и сверкая встревоженными не на шутку глазами.

– Старик! Ужасная новость, Старик! Мужайся!

Я их дальше порога не впустил.

– Я знаю, – хладнокровно ответил я, настолько хладнокровно, что они поежились.

– Знаешь? – недоверчиво спросил Гришка.

– Ты был там! – зло выкрикнул Влад. И вцепился мне в плечо. – Почему ты с ней не поехал?!

Я собирался было ответить на его грубый жест. Но Гришка умоляюще встал между нами.

– Паганини, поехали в больницу, – чуть не плача попросил он. – Там уже Вика…

– Капа жива? – перебил я его.

– Да, – Гришка мотнул головой. – Слава Богу! В общем, несколько переломов… И…

– Ну и прекрасно! – я усмехнулся. – От переломов еще никто не умирал.

– Ах ты… – и Влад замахнулся.

– Я перехватил его руку. И зашипел побелевшими губами.

– Да, Влад. От переломов еще никто не умирал. А… – и мой голос впервые дрогнул. И Влад отступил на пару шагов, вглядываясь в мое совершенно белое лицо. – Но… – вновь прошептал мой дрогнувший голос. – Да, она будет жить, Влад… Но она, понимаешь, она лишила жизни другого! Совсем невинного существа! И, пожалуйста, больше никогда не упоминайте при мне ее имя! Никогда! Слышите, никогда! – и я, махнув рукой, ушел в свою комнату, чтобы они не видели моих слез.

Я долго стоял, уткнув лицо в холодное оконное стекло.

Вглядываясь в безмолвную ночь. И мои слезы сливались с каплями дождя, растекающимися по окну. Капа в этот вечер раз и навсегда отняла у меня свой мир, так и на сумев мне его подарить. И эту потерю я ей уже простить не мог.