Александр Щелоков - Хрен с бугра

Александр Сергеевич Пушкин, первая и невысказанная любовь России, давно сделался другом тунгусов, калмыков и слух о нем шел по всей великой земле. Его имя в наши дни поминал всяк сущий язык. Поминал запросто, при любых императивных ассоциациях.

— Ванька! — кричала свирепая бабка Дуся на внука. — Дверь в избу за тобой кто закрывать будет? Пушкин?

— Эй, кацо, — сурово спрашивал водитель-грузин автобусного зайца. — За тэбя Пушкин платить будет, да?

Вокруг нерукотворного памятника — толпа. Ходят, глядят, судят, рядят: Пушкин — свой. Жаль вот, на нерукотворный не заберешься, не намалюешь кистью: «Здесь был Вася». А очень хочется. Чтобы все знали и видели: Пушкин и Вася ноне уже вровень. Эка невидаль: «Я помню чудное мгновенье». Теперь все мы — дети Галактики. Мы и не такое могем!

И бежит, бежит по бумаге шариковая ручка, растирая синюю пасту в пламенные слова рождающих трудовой энтузиазм стихов. Мы пишем, пишем. Левой! Левой! Левой! В смысле ногой. «Раньше, в эпоху глухого царизма, — вещал областной партийный деятель из Тулы на одном совещании в Москве, — в Тульской губернии был только один писатель — Лев Толстой. Да и тот не трудового происхождения. Теперь в областной писательской организации достаточно своих, народных писателей!»

И не согласиться нельзя. Писать сегодня умеют все. Пишут — многие. Всё чаще — в редакцию. Правда, за долгие годы я не встречал ни хороших статей, пришедших к нам самотеком, ни тем более очерков или рассказов. Зато сплошным потоком валили стихи и анонимки. Лирика и желчь души переполняли редакционную почту. Слова любви и словесные бомбы в конвертах. Поистине — стихийное бедствие.

В этой обстановке только наш Главный демонстрировал веру в указание, спущенное в низы из родного Центрального комитета партии коммунистов и утверждавшее, что почта — резервуар народной мудрости, тем и фактов. С упорством, уму непостижимым, нас заставляли искать в кучах писем жемчужные зерна. Раз в неделю все мы собирались в его кабинете на «Час письма».

— Что интересного в почте? — спросил Главный, открывая очередное совещание по письмам. — Может, какие новые темы есть? На злобу дня. Сегодня злоба нам просто необходима. Если наш дорогой Никифор Сергеевич вдруг обратит взор на нашу газету, а он его обратит обязательно, кипучая народная жизнь должна с наших страниц сразу ударить ему в глаза. Как говорят, по одежке встречают, а кто без ума, тех провожают. Нам в ряды таких попасть никак нельзя. Итак, есть в почте зацепки?

— Зацепок нет, — доложил Зайчик и по обыкновению заржал жеребячьим смехом. — А вот к нам читатели цепляются.

— Что там? — поинтересовался Главный.

— Вот, пишет некий Ефим Сукачев. «Дорогие товарищи! Ответ на свое письмо от вас получил и даже доволен им. Одно не возьму в толк, зачем в конверт вложен листок чистой бумаги? Если это какой-то намек, сообщите отдельно».

— Что за чистый листок? — спросил Главный. — И какой в нем может быть намек?

— Листки вкладывают в конверты, — пояснил я, — чтобы клапан конверта не приклеивался к письму. Без всякого умысла и намеков.

— У семи нянек и курица не птица, — возмутился Главный. — Бумажек в конверты больше не закладывать. Один раз напишут нам, потом пожалуются в обком. Нужно это редакции? Дальше.

Зайчик зашелестел письмами, выбирая на свой вкус те, что должны были повлечь за собой постановку «актуальных» вопросов на газетных страницах.

— «Дорогая редакция! Пишет вам Алексей Юрьевич Кувалдин. Рабочий поэт бурной эпохи преобразований. В моем творчестве прочно сливаются высокая идейность и лирические мотивы. Прошу предоставить страницы газеты моим новым произведениям. Гонорар жду в порядке аванса».

— Что-нибудь стоящее? — спросил Главный.

Не спросить об этом Зернов не мог. Рабочий поэт Кувалдин был порождением нашей редакции. Однажды, когда срочно потребовалось отразить неодолимый рост художественного творчества масс, Б. Поляков, сопя и потея, переписал вирши Кувалдина, довел их до удобоваримости.

Ко всему Бэ, на наше несчастье, сопроводил стишата предисловием, в котором высоко оценил «творческий порыв поэта из народа, взолнованно и щедро отдающего голос сердца родной Коммунистической партии, строящей новую жизнь». А к этому добавил слова о том, что Кувалдин — рабочий поэт бурной эпохи преобразований. В его творчестве прочно сливаются высокая идейность и лирические мотивы».

После того, как подборка из двух стихотворений увидела свет, Кувалдин начал осаждать нас своими творениями, предваряя каждую новую порцию стихов сообщением, что он «взолнованно и щедро отдает голос сердца стране, народу и родной Коммунистической партии». Поскольку Бэ доводить до посредственности плохие вирши не собирался, Кувалдин периодически жаловался в вышестоящие органы на невнимание редакции к возросшему напору поэтического творчества масс. И Главный проявлял к письмам поэта особую осторожность.

— Познакомьте нас, — сказал Главный и приготовился слушать.

Зайчик принял позу профессионального чтеца лирики: высоко вскинул подбородок, левой рукой взялся за отворот пиджака. Прочитал:

Главный закряхтел, будто поперхнулся, но Зайчик продолжал:

— Потрясающе! — без улыбки заметил Стрельчук.

Главный недовольно мотнул головой:

— Не надо нас потрясать. Не наша тема. Пусть пошлет в военную газету. Что еще?

— Похоже? — спросил Главный осторожно, выясняя общественное мнение.

— Актуальная тема и просится прямо в номер, — сказал я. — Особенно в свете грядущих событий.

— Надо взвесить, — сказал Главный. — Осторожность никому не повредит.

Я понял — Главный боится. Не задолго до этого газета «Кавказская здравница» шарахнула на своих страницах стихотворение. Довольно хорошее по меркам периодической прессы. Но быстро выяснилось, что это был акростих, по первым буквам которого сверху вниз читалось: «Хрящев — дурак».

Никто этого не заметил, пока дотошный читатель не прислал письмо в краевой комитет партии, в котором разоблачил вражескую вылазку темных сил против Дорогого Никифора Сергеевича.

Шорох по краю пошел неимоверный. Редактора газеты, предугадывая гнев Москвы, местные партийные власти тут же предусмотрительно освободили от должности и вышибли из партии.