Игорь Адамацкий - Утешитель

– Это как посмотреть, – возразил К. М., решивший хотя бы графа Толстого не уступать. – Прошла же античность сквозь средневековье к Ренессансу. Так и Толстой может пройти сквозь наши времена к будущим людям.

– Однако ты схоласт, это хорошо, – похвалил Начтов. – Неужели ты ни на миг не ощущаешь, что все-таки не свободен от заблуждений?

– Иногда ощущаю в себе задушенную свободу, – улыбнулся К. М., – и ощущаю, что она рвется на свободу.

– Напрасно, – установил Начтов с тяжелой основательностью, – все люди рабы. Одни – рабы тела, другие – рабы духа, третьи – рабы обстоятельств. Ты к какой категории? Скажи откровенно, дорогуша, ты зачем идешь в утешители?

– Откровенно? – К. М. метнул в начальника взгляд холодной страсти. Отнюдь не от одиночества. Одиночество – симптом сексуальной недостаточности.

– Гм, – хмыкнул Начтов, – есть спасительное правило: не принимать игру за жизнь и жизнь за игру. Иначе исчезнет очарование того и другого. Или еще хуже: явится какой-нибудь аналитик и все испортит…

К. М. пожал плечами, ничего не ответил и вышел.

Утро было прекрасное – ясное небо, яркое солнце. И тонкие деревца в сквере казались детьми, выбежавшими из холодной воды.

Он вернулся домой, неся ощущение предстоящей новизны жизни, и новизна эта была единственным, что примиряло вчерашнее с послезавтрашним, мешала сегодняшней неуверенности стать необратимой.

Он любил свою комнату, но боялся признаться в этом: признание обязывает, налагает, препятствует. Комната была отвратительна и мерзка. Он получил ее, потому что все от нее отказались. Даже геометрические плоскости комнаты настраивали входящего на веселое желание разбежаться от двери и головой высадить окно. Мебель отсутствовала, потому что комната обживалась недавно и никакая мебель не могла бы вписаться в изувеченное пространство. Но вещи в комнате были – деревянная кровать, подобранная на помойке, когда он решил, что каждый период жизни нужно начинать от нуля или, еще лучше, от отрицательной величины. На кровати развалился матрац, подаренный приятелем. На матраце черное верблюжье одеяло. Какие-то изуродованные чемоданы, какие-то коробки с книгами, какая-то обувь на полу, какая-то посуда.

В стене – гнутый гвоздь музейной длины. Повесить плащ и оседлать шляпой. Подхватить с пола грязный чайник и пойти на кухню. Простые действия беременны уверенностью, она склонна к сложности, из которой выход только в простые действия, беременные уверенностью, склонной к сложности, которая на седьмом круге становится осложнением. И тогда, подумал он, оставить их, и пусть они сами с собой разбираются. Долгий темный коридор кончался светлым кухонным проемом вдали. Нормальным шагом не дойти. Нужно бежать, и, может быть, с криком ужаса. Вдоль скользких стен и угрюмой безысходности.

Наигранно легкой, упругой походкой, сдерживая желание бежать, К. М., помахивая чайником, дошел до кухни и там обнаружил соседку, Прасковью Прокофьевну, или П. П., как она обычно рекомендовалась. Высветленная годами и постной пищей, нетленно невесомая, почти бестелесная и бесполая, ничья, как бесцветный ночной мотылек, залетевший по ошибке на праздник жизни, П. П. стряпала, переходя неслышно от плиты к столу. Она оглянулась на вошедшего и приветливо улыбнулась.

– Где же прочие жители? – спросил К. М., наполняя чайник под ржавым краном. – За два месяца я не встретил ни одного соседа, кроме вас.

– В квартире больше никто не живет, только вы и я, – простодушно ответила П. П. – Комнаты заколочены. Дом умирает.

– Веселенькое дело. Дом умирает. Город умирает. Мир умирает. Вселенная умирает. Есть от чего обрадоваться.

– Где-то там строят новые дома и новые районы. – П. П., улыбаясь, легко и небрежно повела рукой. – Там живут люди. Мне рассказывали. Это какие-то совсем, совсем другие люди. Выведена новая специальная порода людей с помощью генной технологии.

– Вы бывали там? – спросил К. М., ставя чайник на газ.

– Зачем?

– Как же, любопытно…

– Любопытно – куда? – спросила П. П.

– Ну вот, – сказал К. М., разглядывая эту бывшую женщину, обладавшую когда-то и гибкостью, и темпераментом, и острым языком. – Мы с вами говорим третий или четвертый раз, и во всяком разговоре вы задаете мне загадки…

– А вы разгадывайте, – беззвучно смеялась она, – вы современный, ученый, шустрый. Ловите, как сейчас говорят, кайф даже там, где ничего, кроме заразы, не поймать…

– Это не про меня.

– Все равно все вы смешные, современные людишки. У вас желание расходится со словом, слово расходится с поступком, поступок – с судьбой, и в результате от всего остается некий хлипкий, пустой пшик.

– Ого! – удивился тираде К. М.

– Не ожидали? – смеясь, спросила П. П. – Думали, этакий шизнутый одуванчик, весь в глюках?

– Нет, зачем же? Догадывался, что иногда вполне взрослые люди, вроде вас, могут дать фору нам, не вполне созревшим, но все-таки… Чем вы раньше занимались?

– Преподавала историю, пока история не была для меня закрыта, затем преподавала философию, пока философия не была для меня закрыта, затем преподавала историю философии и закончила философией истории. Достаточно?

– Спасибо, я удовлетворен. Теперь понимаю ваш вопрос про «любопытно».

– Да, – спокойно согласилась П. П. – Новое – не непременно лучшее. Это я про дома. Когда этот идиот, забыла имя, снизил потолки домов, через десять-пятнадцать лет выросло мелочное, ничтожное поколение. Новое – не непременно лучшее, чаще всего это реставрированная банальность. Вы не замечали, что банальности весьма живучи?

– Замечал и в себе самом.

– Вам повезло, – похвалила П. П. – Многие не замечают за собой.

– Вижу, мне дважды повезло. Я нашел собеседницу.

– Посмотрим… Если не станете обижаться на старуху. У вас чайник вскипает. Пойдемте ко мне пить чай? У меня варенье из одуванчиков еще с прошлой весны.

– В жизни не пробовал. Верно, страшно вкусно? Скажите, чем вы занимались в войну?

– Как все, – пожала она плечами, – занималась войной. Рыла окопы. Голодала. Старалась выжить, но не любой ценой. Так вы идете пить чай? В жизни не пила чай из такого грязного чайника.

Самыми замечательными предметами в комнате П. П. были две вещи – кровать и буфет. Остальное в меру старое, изъеденное жучком, с поблекшим, потрескавшимся и отваливающимся лаком. Кровать была также старая, но деревянная, широкая, прямая, так строго застеленная покрывалом стального цвета, что сюда, думалось, могли бы садиться игрушечные самолеты, если б им пришла неволя залететь. Буфет занимал всю стену в высоту и длину. Он не мог быть сюда доставлен, он мог только вырасти здесь, у стены, сам по себе. Весь дубовый, резной, в дверцах, в зеркалах и зеркальцах, в шкафчиках и ящичках, он, казалось, жил самостоятельно, отдельно и равнодушно ко всему, что его не касалось. Резные фигуры невиданных людей, мифических и полуреальных зверей, множество цветов различных форм и видов так плотно облепляли буфет, что он становился целым миром, достаточно осязаемым и живым, чтобы воспринимать его серьезно. А и клопов здесь, однако, подумал К. М.