Ахто Леви - Бежать от тени своей

О, теперь уж ему и хлеб и рыба будут очень кстати. Он схватил их и вышел в коридор. В комнате, где его били, никого не было. Открыл дверь на улицу и машинально вскинул глаза на вышку. Сердце обмерло. Нет, это выше его сил: на вышке взад-вперед ходил часовой. Кент прыгнул назад, прикрыл дверь, посмотрел в щелочку. Нет, ему не померещилось: на вышке в зеленом плаще, держа в руках, кажется, автомат, ходил часовой.

Что же это? Не могли же заселить колонию за ночь! Когда часовой повернулся спиной, Кент выскочил из двери и юркнул за угол, где его нельзя было видеть с вышки. Прошел до противоположного конца штрафного изолятора – оттуда открылся вид на другую вышку, там тоже маячила человеческая фигура. Значит, на всех вышках за ночь поставили охрану? Или это снится ему, или он сходит с ума от всего пережитого?

Он лег на живот, сунув хлеб и рыбу за пазуху, и по-пластунски пополз к воротам по грязи, под моросящим дождем. Кругом не было видно ни одной живой души, но он видел третью вышку, и на ней тоже шевелился человек.

Кент дополз до ворот, отсюда и четвертая вышка была видна, и на ней также – боже сохрани! – стоял охранник. Кейт уткнулся лицом в грязь и беззвучно заплакал. Могло быть только одно: ночью пришли те, кто шел за ним, искал его, оттого и сбежали его ночные мучители. Значит, оставленная ему еда была все-таки чем-то похожим на запоздалое сочувствие или даже раскаяние с их стороны… «Но почему же меня ночью не взяли? Не нашли? Быть не может!»

Он вытянул руку и толкнул дверь в караульную – открылась. Подождал. Никто не вышел. Тогда, улучив момент, вскочил и прыгнул в проходную. Пусто. Никого. Какой-то бред: на вышках часовые, здесь – никого. Открыл калитку, выглянул в поселок – нигде никого. Эх! Была не была! Побежал со всех ног.

Как он бежал! Так скачут козы весною, вырвавшиеся из зимнего хлева впервые на зеленую травку. Остановился, когда опять оказался у бани на берегу ручейка, и опять – силы небесные! – увидел белую курицу на том же месте за тем же занятием. Но ему не до нее было. Передохнув, продолжал идти, направляясь, однако, совсем а новую сторону, не имея ни малейшего понятия, куда доберется, продолжая путь в этом направлении. Все разно куда, лишь бы поскорее и подальше отсюда!..

До сих пор Автор писал, не отрывая карандаша от бумаги, и был собою доволен: водопад приключений обрушился на белые листки бумаги легко и свободно. Но вдруг произошло неуловимое смещение мыслей – и сомнения тут как тут.

Я вынужден был остановиться, чтобы дать себе возможность критически обдумать сделанное, а времени на это не имел, потому что сумел расположить к себе редактора одного издательства и заключить с ним договор на приключенческий роман с любовной интригой, который обязался написать в предельно короткий срок. Разумеется, я не поскупился, определяя объем будущего романа, чтобы оторвать как можно больший аванс. Всем известно, что любые суммы (тем более крупные) легче получать, чем возвращать. Чтобы такой необходимости не возникло, следовало выполнять договорные обязательства в срок – только и всего. А тут вдруг самокритичные размышления!..

Но раз они возникли, они непреодолимы. В них нужно разобраться. Собственно говоря, случилось то, что можно было предвидеть: я устал от Кента, моего героя. Устал думать о нем и о том, что будет с ним дальше. Ну, убежал, ну, заявится к Лючии… А что, если эта моя богиня газосварки не поладит с ним? Сама она – личность. Но и Кент тоже личность. Порою побороть самого себя все же легче, чем другого. А в таком случае кто может гарантировать победу Лючии над Кентом? Тогда во имя чего я написал все это?

Да, я устал от Кента. Он выжал из меня все соки еще до того, как закончил свой побег. Кент еще в пути, а мне уже тяжко думать о его будущем. На что он мне сдался, этот паразит? Благодать – писать о героических натурах, с ними, вероятно, не так устаешь. С возвышенными душами молено спокойно идти вместе, шаг за шагом, радуясь их духовной чистоте, восхищаясь ими, их стойкостью, и слишком уж сильно мучиться из-за них не приходится. Если они и страдают в твоем повествовании, так только потому, что они борются со злом, и тебе остается лишь воспроизвести эти их благородные страдания на бумаге как можно впечатляюще…

Кент же не страдает решительно ни от чего, кроме разве от пустого желудка, холода да еще от страха… Я же, Автор, страдаю оттого, что не знаю, как справится с ним моя героиня…

Авторская власть? Не так-то все это просто! Пока героиня не определилась в моем представлении как образ, действительно способный быть для Кента побеждающей силой, ни о какой авторской власти и речи быть не может! И вот пока что Кент изводит меня своим постоянным присутствием: я на прогулку – он за мной, я спать один или с женой – он тут как тут, я в баню – он со мной, я в забегаловку – и он, естественно, тоже. Есть один только способ от него избавиться: залить чем-нибудь мозги.

Пью в одиночестве. Пытаюсь сообразить, пьян я или нет. Кажется, нет. Но интересно, почему будильник стоит ко мне спиной? Будьте любезны повернуться ко мне лицом и доложить, сколько времени. Ах, не хотите? Так вот же вам – летите в угол! А время… Вот оно: наберу по телефону «сто», и вежливый до тошноты голос мне его доложит. Как просто!..

Зазвонил телефон. Кто? Выжидаю. Опять зазвонил, это уже условный звонок: жена. В два часа ночи!

– Ты где? – слышу ее слабенький голос. – Когда ты пришел?

Голос у нее не очень жизнерадостный. Спрашиваю:

– Ты что, Заяц?

– Где ты был? – слышу тихий голос. – Я все хожу по дому, хожу, все думаю, думаю… Тебя нет, и не знаю, где искать…

Докладываю, что со мной все в порядке, что меня искать не надо. Я дома и сажусь сейчас писать о том, что становлюсь Судьбой, чтобы соединять или разъединять людские души. Она порывается ехать ко мне, но ведь ей завтра рано вставать и я тоже хочу работать, – не разрешаю. Что ж, она знает, что в «этом» моем состоянии лучше не противоречить.

Я действительно взял лист бумаги, карандаш. И уже слова складываются в строчки. Они изливаются бурным потоком, радостно растекаются по бумаге. Да здравствует бумага! Она стала моим самым терпеливым собеседником с давних пор. Но беседовать с ней и легко и тяжело одновременно. Этот белый лист бумаги не умеет говорить – ты можешь, если хочешь, навязать ему свою волю. Но он может оказаться и весьма коварным: ни о чем с тобой не споря, он может злоупотребить твоим доверием. Ты думаешь, что с бумагой нечего церемониться, что с ней можно обращаться, как с рабыней, которая обязана тебя успокаивать, одобрять, вдохновлять, давать полную свободу, ибо ты с нею наедине и можешь быть воодушевленным ею же. Она кажется тебе безответной, и ты чувствуешь себя с ней раскрепощенным. Но бумага если не спорит, то и не врет. Как ты с ней говоришь, так она тебя тебе же и покажет. Ей чуждо вероломство, она не тщеславна, она беспристрастна, чиста. Именно этой ее чистоты и нужно бояться людям, собирающимся пропагандировать свои идеи с ее помощью…