Венсан Равалек - Ностальгия по черной магии

Именно в процессе этого небольшого упражнения и произошло событие, вновь изменившее ход моего одинокого существования. С некоторого времени я стал замечать вокруг дома следы копыт, а однажды ночью мой беспокойный сон нарушил топот кавалькады, – во всяком случае, мне так показалось. И вот теперь, после полудня – я как раз завершал свои ритуальные омовения, ледяной душ, а потом облегчение с потоком проклятий – какой-то шум заставил меня повернуть голову: мощное сопение и царапающий звук; в анфиладе, выходящей на площадь, стоял огромный бык, чудовище, он косил бешеным глазом, раздувал ноздри и явно собирался поднять меня на рога.

[…] рассмотрев искусство тавромахии с точки зрения его связей, особенно связей с эротикой, можно утверждать, что оно предстает одним из тех фактов-откровений, которые высвечивают в нас некоторые темные частицы нашего я, постольку, поскольку воздействуют на нас посредством своеобразной симпатии или сходства, и эмоциональная сила которых объясняется тем, что они суть зеркала, отражающие сам образ нашей эмоции в объективированном и как бы предсказуемом виде […]

Я едва успел спрятать свой пест и влететь в дом, зверь мчался на меня со скоростью трехсот миль в час.

Значит, по деревенским улицам бродил брошенный племенной бык, бойцовый зверь. Мурио. Хищник.

Нависавший над моей жизнью постоянной скрытой угрозой.

До меня донесся глухой удар рогов, сотрясавших дверь.

Возможно, он подстерегал меня с самого начала, ждал своего часа.

Я крикнул, пошел вон, кыш-ш-ш, убирайся отсюда.

Являя своим присутствием бремя ожидавшей меня кары, меня разорвут на части, затопчут, как и подобает поступать с предателями, отступниками и париями.

Наконец он убрался, здоровенный гад, истосковавшийся по убийству, готовый превратить свою жертву в котлету. В этом, безусловно, устрашающем явлении было по крайней мере то преимущество, что я столкнулся с живым существом, несколько более весомым, чем кролики, вороны и прочие зловещие птицы, кружившие над деревней. Отныне мне следовало быть вдвойне бдительным, постоянно готовым к худшему, а я-то наивно решил, что нудная классификация моих компьютеризированных призраков – последнее испытание, выпавшие мне на долю; приходилось признать, что ничего подобного, и если в конце пути меня действительно ждало триумфальное возвращение на утраченный Олимп, то я его честно отработал.

Вечером, засыпая в своей осажденной крепости, я сказал себе: если подумать, что мне пришлось пережить за этот год, то я чертовски хорошо держу удар.

Ты отлично держишь удар, приятель.

Я должен был бы сыграть отходную уже давным-давно. Так сделал бы кто угодно. Сломался бы, отступился. А я нет. Я по-прежнему был здесь, готовый к следующему испытанию, как тот болван в телеигре, где вас заставляют проделывать кучу идиотских полуспортивных штучек под вопли восхищенной публики, гляди, во дает, сукин сын, спорим, он сейчас свернет себе шею.

У меня и на этот раз не было выхода, я должен был убить быка, убить собственными руками и перерезать ему глотку, чтобы зверь умер, а его кипучая кровь оросила землю потоком искупительных брызг.

Выработка эффективной стратегии и изготовление смертельной западни, способной изловить этого мастодонта, отняли у меня целую неделю. Я на время оставил свой труд писца и занялся новым делом: уничтожением быка. Меня снедала ужасающая, чудовищная ненависть, ненависть и гнев, каких я сам за собой не подозревал, мне хотелось его убить, раздавить в лепешку за все, что я вынес, за свой страх, боль, смерть Марианны и ребенка, за ту кошмарную пропасть, что на каждом шагу разверзалась у моих ног, я до боли, до скрипа стискивал зубы, представляя себе тот момент, когда стальное острие моего копья вонзится в эту массу мышц, – убить, увидеть кровь, сделать больно этой жирной мрази – чтобы он мучился, бился в агонии и я наконец прикончил его.

Я воспользовался канавой рядом с домом, задумав применить древнюю стратагему, вернуться к традиции предков, охотников на мамонта, и устроить замаскированную яму, утыканную острыми деревянными кольями; мне пришлось зацементировать ее с одной стороны, расширить углубление и обозначить колючей проволокой нечто вроде коридора, чтобы у жертвы не было иного выбора, как только ринуться рогами вперед, уже заранее считая себя победителем, на жалкого, выдохшегося человечка – ошибаешься, дружок, сильно ошибаешься, эта ошибка будет стоить тебе жизни, я разговаривал сам с собой, посмеиваясь под нос, я тебя сделаю, подонок, раскрою тебе брюхо отточенными, острыми мечами, ты будешь тихо подыхать, а я помочусь на твои раздувающиеся ноздри, чтобы помешать тебе испустить последний вздох; я забаррикадировал ворота на участке, чтобы он не застал меня врасплох, жирная туша дважды наносила мне визит, пытаясь выломать засов, тот, слава богу, выдержал, не волнуйся, дорогой, скоро я буду в полном твоем распер ряжении. В первый раз за долгие месяцы, возможно, благодаря физическим упражнениям, а может, по какой-то другой, неизвестной мне причине, едва моя голова касалась подушки, как я со спокойной душой проваливался в глубокий сон, полный приятных, нежных сновидений, и спал до самого утра.

Наконец, спустя несколько дней, битва состоялась, закончив ловушку, я стал ждать, спокойный и нетерпеливый, когда противник соизволит явиться, колючка была снята, а ров хитроумно замаскирован комьями земли и травой. Над ней, в дополнение к дьявольскому механизму, я устроил турник, когда бешеный бычара нацелится на меня, мне нужно будет лишь повиснуть на перекладине, и эта дрянь, увлекаемая собственным весом, провалится в могилу.

Меня распирало от гордости за свою изобретательность.

Конечно, риск был, но это делало мне честь, у зверя оставался шанс, я вполне мог промахнуться, не ухватиться за турник и самым дурацким образом повиснуть у него на рогах, клянусь, в этом случае меня бы ничто не спасло.

На первый день враг не появился. На второй тоже.

Ты ведешь войну нервов, мерзавец.

И вот, когда я как раз размышлял о том, что злодей, наверно, удрал, до меня донесся какой-то шум, я подскочил. – совершенно замечтался, едва успел отбежать и занять позицию у рва, на поясе у меня был надежно закреплен меч из лезвия дисковой пилы, на меня мчался ураган.

[…] от тавромахии, служившей нам примером трагического искусства, целиком основанного на возможности ошибки и физической раны, мы пришли к эротике, средоточием которой является сама подобная рана, учитывая, что в акте любви как нельзя более ясно обнаруживается важнейшая роль полного разрыва плоти […]

Я больше не растрачивал драгоценную энергию на тщетные мастурбации, я был собран, в голове просветлело, тело отдохнуло, и все же неистовая сила, летевшая ко мне со скоростью бешеного локомотива, смела меня прежде, чем я успел пошевелиться, я почувствовал, что взлетаю в воздух, подброшенный тоннами злобы и ярости в чистом виде, однако моя правая рука каким-то чудом сумела уцепиться за перекладину турника; пока тело носорога с треском валилось в яму, я в последний раз попытался поймать перекладину другой рукой, но сорвался и рухнул вниз, самым жалким образом, готовый неизбежно превратиться в лепешку, и, когда падал, в голове мелькнула странная считалка: