Алеш Гучмазты - Матрона

Срок подошел, и, встав рано утром и оглядев свой дом, Матрона почувствовала себя предательницей. Сердце ее ныло, она суетилась бестолку, не зная за что схватиться, что делать. Вещи были собраны, уложены, стояли по углам, от голых стен веяло холодом заброшенности, словно здесь давным-давно души живой не было. За день до того закололи поросенка, мясо лежало на столе, разрубленное, и Матроне чудился запах крови, слабый, но муторный, и она чувствовала себя так, будто совершила убийство и теперь не знает, как замести следы. Она стояла, опустив руки, посреди комнаты, тупо смотрела по сторонам и никак не могла сообразить, что ей делать, с чего начать. Доме так и не приехал больше, прислал еще раз Солтана и тот подтвердил – в среду, то есть сегодня, они прибудут за ней. Кое-что из ее вещей сразу же увезут с собой, а за оставшимся приедут позже. Торопясь поспеть к назначенному сроку, она распродала скотину; в воскресенье сельские парни погнали отару на базар, и она попросила прихватить и ее овец. “Какую цену вам назовут, за ту и отдайте”, – напутствовала она парней, и к вечеру они привезли ей деньги. Корову же и телку и гнать никуда не пришлось, на месте купили. На корову глаз положила Ната. Матрона желала бы своей корове хозяйку получше, но Ната соглашалась на любую цену, и отказать ей не было повода. Принимая деньги, Матрона предупредила ее:

– Чего не бывает, если вернусь вдруг, за эти же деньги отдашь мне корову обратно.

Ната и с этим была согласна, даже корову, постеснявшись, не забрала пока, и вспомнив об этом, Матрона пошла ее доить.

Нашлись покупатели и на дом, но она отказалась его продавать. “Торопиться некуда, – сказала себе, – продать всегда успею. А то ведь и у разбитого корыта остаться недолго”. Она сидела, прижавшись лбом к теплому коровьему боку, и снова перебирала в памяти свои вещи – вроде, все, что понадобится ей на первых порах, собрано и уложено. И все равно дел еще было невпроворот. Тем временем с улицы послышался крик пастуха, гнавшего сельское стадо на пастбище. Она поднялась, поставила подойник с молоком на ступеньку лестницы, открыла калитку и выгнала корову к стаду. Уходя, та обернулась к ней и, словно чуя разлуку, замычала прощально:

– Му-у-у!

Мычание коровы показалось ей горьким плачем. То ли коровьи глаза были в слезах, то ли ее собственные, Матрона не разобралась. Чувствуя, что разрыдается сейчас прямо на улице, на людях, она бросилась домой. Провела рукой – слез не было, глаза словно какой-то влажной пеленой заволоклись. Она снова огляделась – нужно было с чего-то начинать, но делать ничего не хотелось. Нагромождение вещей, голые стены, беспорядок – где-то она уже видела такое, но где и когда? Вспомнила, наконец: когда умерли ее родители – сначала отец, потом мать, – остался дом, какая никакая мебель, имущество, одним словом, и надо было что-то делать. Дом она продала вскоре, а кое-что из мебели, из вещей перевезла к себе. В тот день, когда она собрала все это, понавязала узлов, родительский дом – голые стены, вещи, распиханные по углам, – выглядел точно так же, как сегодня ее собственный. Но тогда дом обезлюдел, и она управлялась с наследством, оставшимся после родителей. Все, что они нажили, тогда перешло к их дочери, их единственному ребенку, а куда она везет свой скарб сегодня, кому оно достанется? Тогда и теперь она чувствовала себя до боли одинокой, но, как ни странно, эта похожесть успокаивала, ласкала ей сердце. “Все, что есть у родителей, – думала она, – должно переходить к детям. Может, и добро, нажитое ею, достанется тому, кто и должен был стать хозяином этого дома?” Она осторожно порадовалась собственной мысли, и сразу вспомнила и достала, покопавшись в уложенных вещах, заветный сверток – вещи ее маленького сына, которые она берегла почти сорок лет, – достала и прижала к груди. Она прижимала их к груди, сидя на голой деревянной тахте, и просидела бы так, наверное, целую вечность, но со двора ее окликнули, и, спрятав сверток, она вышла на веранду. Это были соседские женщины. Они сразу же взялись за работу, а она стояла возле них и, как послушное дитя, делала то, что ей говорили. Они не могли позволить ни себе, ни ей, чтобы она уехала кое-как. Развели огонь, поставили на него котел с поросячьим мясом, стали месить тесто, чистить картошку, готовить закуски. Когда ее спрашивали о чем-либо, она лишь машинально кивала головой, соглашаясь.

Им было жаль, что Матрона покидает село, и они пытались скрыть это за напускной веселостью, но она, конечно, почувствовала их настроение, и на душе у нее потеплело. Тем более, что у каждой из них хватало своих забот – заканчивался сенокос, и надо было сгребать и копнить сено. Но женщины все подходили, словно договорившись, вот и Ната пришла, и Зара следом за ней, и ей было приятно их появление, и она думала о том, что прожила среди этих людей всю свою жизнь, и много вытерпела из-за них, ссорилась, ругалась с ними, но теперь, при расставании, они казались ей близкими и родными. Деланная живость их вызывала в ее памяти что-то знакомое, пережитое, и она пыталась вспомнить, что именно, но отвлеклась и перестала думать об этом. Ближе к обеду послышался шум машин, и появились те, кого они ждали. Доме, Солтан и шофер грузовика. Доме приехал на собственной машине, Солтан сидел рядом с ним. Когда машины остановились у ворот, женщины всполошились вдруг:

– Где мужчины? Гостей должны встречать мужчины!

Ната подозвала кого-то из крутившихся рядом мальчишек:

– Наш дома сейчас. Беги, скажи-ка ему, пусть идет сюда.

Как только Доме и Солтан вышли из машины, их окружили дети, двинулись навстречу женщины. Солтан, как и полагается зятю, вел себя по-свойски: перешучивался с женщинами, балагурил, подбадривал своих спутников.

– В дом вы нас пустите, или нет?! – притворно сердился он. – Или в вашем селе забыли о гостеприимстве?

Матрона не вышла на улицу и не спустилась во двор. Стояла на крыльце, смотрела на гостей, на Доме и повторяла про себя: “О, сынок, сынок, похожий на моего пропавшего мальчика, как хорошо, что ты здесь и я вижу тебя, наконец, как хорошо, что ты вернулся”.

Гости прошли через двор, стали подниматься на крыльцо. Солтан похозяйски протянул ей руку, поздоровался. Он явно взял на себя роль распорядителя торжества. Шофер оценивающе оглядел ее и тоже поздоровался за руку. Последним поднялся Доме. Пожал ей руку и заговорил с чувством:

– Спасибо. Спасибо, что не отвергла нас. Теперь я буду относиться к тебе, как к матери.

Эти слова резанули ее, словно ножом по сердцу. Она ждала чего-то другого, надеялась почувствовать тепло сыновнего дыхания, уловить возникшее в нем предчувствие.

А женщины тем временем накрывали стол.

– Войдите в дом, – пригласила она гостей.