Алеш Гучмазты - Матрона

С тех пор, как Чатри привел к ней Доме, жизнь ее запуталась, словно пряжа, с которой поиграл котенок. Теперь ей предстояло распутывать, разгадывать загадку – осторожно, не спеша, чтобы и себя не выдать раньше времени, и дело сделать. Надо ждать, когда разговор сам собой зайдет об этом, и старый Уако, расчувствовавшись, заведет рассказ о своем приемном сыне – где он нашел его, откуда привел. Была еще надежда на их односельчан: они-то, конечно, знают все в подробностях и по извечной людской привычке не прочь порассуждать о ближнем. И хорошее не скроют, и плохое с удовольствием выложат. Выложат все, что скрыто, казалось бы, от посторонних глаз и считается семейной тайной. В селе не бывает такого, о чем не знали бы все – соседские глаза видят сквозь стену.

В выходные дни дом оживал: из города приезжал Доме с женой и двумя дочками. Не поспевая за скорой болтовней своих городских внучек, Уако только поглаживал усы и смущенно улыбался. Смущалась и она, но более всего от проницательного взгляда старшей дочери Доме и хитроватого прищура его жены.

В машине каждый раз бывало множество свертков с городскими гостинцами, и Матрона помогала заносить все это в дом, но когда мать с дочерьми начинали шумно разбирать их, раскрывать, развязывать, она отходила и, стараясь оставаться незамеченной, смотрела со стороны.

“Я ей завидую, – с болью в душе думала она, – и ничего не могу с собой поделать… Как же не завидовать тем, кого окружают дети? Смотри, Матрона и вспоминай, как ласкался к тебе когда-то твой маленький сын. Да ты и не вспомнишь уже, забыла. Не досталось тебе ни сыновней любви, ни родительской радости. Так что стой себе в сторонке и смотри, как радуются другие”.

Доме однажды подметил, понял ее настроение:

– Матрона, – мягко упрекнул он ее, – ты ведь хозяйка дома, а ведешь себя, как в гостях.

На душе у нее потеплело, но с места она не сдвинулась.

– Пасть бы мне жертвой за вас, – сказала она. – Может, я лучше пойду, за овцами присмотрю?

Тут и Уако вступил:

– Овцы никуда не денутся, побудь здесь, с детьми.

– Бабуся! – подбежала к ней младшая дочь Доме, смелая, веселая девчонка, прижалась к ней, подняла смеющееся лицо: – Бабуся, если и в твоем возрасте женщины так стесняются, то что я буду делать, когда выйду замуж?!

– Алла! – строго прикрикнула мать.

– Счастлив будет тот дом, в который придет такая солнечная девочка, как ты, – Матрона погладила ее по голове, едва сдержав слезы: она вспомнила себя в детстве – Алла была похожа на нее и лицом, и повадками.

Когда разложили на столе угощения, которые они привезли с собой, Матрона достала из теплой еще печи три пирога. Она испекла их утром, ожидая гостей. Ей не хотелось затевать тесто при них, торопиться, словно ее застали врасплох, не хотелось показаться нерасторопной. Побаивалась, правда, что им, культурным, городским, могут не понравиться простые ее пироги, и она смутилась, когда Доме обрадовался, увидев их:

– Вот, что такое хозяйка в доме! Ожил наш дом, ожил благодаря Матроне!

И Уако был доволен вроде бы. Утром, когда Матрона замесила тесто, он улыбался, но сейчас, услышав слова сына, нахмурился вдруг:

– Разве наш дом когда-нибудь был неживым?

– Неживым не был, но и пироги к нашему приезду никто не подавал, – попытался отшутиться Доме.

– После бабушки, – ввернула Алла.

– Это правда, – вздохнул Уако.

Все смолкли, опечалившись.

– Дай Бог долгой жизни новой хозяйке этого дома, – поднял бокал Доме.

– После бабушки, – добавила Алла.

Доме сердито посмотрел на нее, и Матрона поняла: после той, которую так любили в этом доме, детям трудно видеть здесь чужую, в общем-то, женщину. Она не растила их, не рассказывала сказок перед сном, да и появилась лишь потому, что не стало той, что с детства была любимой и единственной. А другая, пришедшая после ее смерти – это уже воля случая, и как бы взрослые ни старались приблизить ее, ввести в круг семьи, обмануть детей не удастся. Она так и останется чужой – милой, хорошей, доброй, но не родной. Потому-то Доме и произнес тост за ее здоровье, давая понять детям, что она им не враг, и в том, что их любимой бабушки не стало, нет никакой ее вины.

Она взяла с тарелки кружок огурца, стала жевать, пытаясь отвлечься, но это не помогло – комок подкатил к горлу, не давая проглотить разжеванное, ей стало плохо, она едва дышала. Ее даже зазнобило вдруг – от отчаяния, от страха показаться жалкой и беспомощной.

И все же она справилась, проглотила и то и другое, горе свое проглотила.

Она с самого утра их ждала, все не терпелось ей: когда же, наконец, они приедут? Поставила пироги в печь и загадала – если пироги им понравятся, все будет хорошо. И само собой возникло продолжение: “Если все будет хорошо, значит, они моя кровь и плоть”.

Теперь-то она понимала, что не все так просто. Как бы хорошо они не относились к ней, вспомнив свою бабушку, дети, а следом и взрослые, как бы превратятся в единое сердце и, одинаково чувствуя, зададутся одним и тем же вопросом:

– Кто она, эта чужая женщина? Как она посмела занять место нашей бабушки?

И все же она помнила о загаданном, и помимо воли подсматривала за ними. Доме и Алла ели пироги с непритворным удовольствием. В охотку ел и Уако. Но жена Доме и ее старшая дочь жевали нехотя, словно делая ей одолжение. Матрона понимала, что так оно и есть: они делают ей одолжение, признавая ее если не совсем уж своей, то и не очень чужой. Приятно было другое – Доме и Алла ели без всяких задних мыслей. Старшая дочь была похожа на мать, Алла же – на нее в девичестве.

– Моя кровь! – вспыхнуло в голове. – Моя плоть!

– Надо сходить на могилу бабушки, – решили за столом.

“Надо сходить на могилу бабушки, – повторила про себя Матрона и опечалилась: – А кто придет на мою могилу, если и живая я никому не нужна? А кто к тебе может прийти? – ответила она себе. – Может, ты думала, что обделив тебя при жизни заботой, люди спохватятся и возместят тебе недоданное на том свете? Будут толпами ходить на твою могилу и каждый день проливать над ней слезы? Эх, Матрона, Матрона, наверное, и среди мертвых, как в жизни, есть несчастные и счастливые. Ты никогда не думала об этом, но поверь, так оно и есть. Разве они там в одинаковых условиях, если одних, ну, не каждый день, но хотя бы раз в месяц поминают дети, а других забывают сразу же после похорон, и на сиротские могилы их никогда не капнет слеза, и стоят они, беспризорные, зарастают густым колючим бурьяном. Блаженны те, кого помнят потомки, блаженны матери, которых любят и после смерти… Но за что же мне такая доля? Почему я обделена всем, что есть хорошего на земле? Неужели и на том свете мне уготована такая же участь? О, будь же ты проклят, Всевышний! Ни на земле, ни на небе, ни между небом и землей не дал ты мне ни одного близкого, родного человека!”