Идо Нетаньягу - Итамар К.

С тех пор как Итамар вернулся в Израиль, он часто присматривался к прохожим на улице, примеряя их на роли в своем фильме. Но это было просто игрой. Он знал, что ему придется искать среди профессиональных актеров, кто сможет сыграть Шауля Меламеда, Жюльетт Жиро, Эрика Бруно и Сильвию. И как бы хороша ни была актриса, Сильвии трудно будет справиться с тем, как она изображает ее самое на экране.

— Ты не сможешь избежать фальши, — утверждала Сильвия, когда они в сотый раз говорили о фильме и Итамар пытался получить ее согласие. — Любая попытка воплощения на экране реальной жизни неизбежно привносит элемент фальши.

— Но ведь при этом можно убрать несущественное и подчеркнуть главное, — возражал Итамар. — Несущественное в нашей жизни само по себе есть фальшь. Разве важно, что в конце жизни Черчилль, как пишут, ходил по дому голый? Какое это имеет значение? Пьеса или фильм могут высветить главное — правду.

В конце концов он убедил ее.

Недавно, мучаясь одиночеством, Итамар собрался было написать Сильвии и предложить ей приехать в Израиль. Но в последний момент отказался. Ведь что будет означать такое предложение и что в результате может произойти между ними? Он не знал, каковы ее чувства к нему… Да и вообще, что ей делать в Израиле? Интересно, начала ли она снова давать концерты? Удивительное дело! Такая талантливая пианистка готова была отказаться от собственной карьеры и подчинить себя Меламеду. Это потому, что она признавала его «особость», его огромный талант, объяснила Сильвия Итамару, когда он спросил ее об этом. Итамар понял, что она помогала Меламеду не только из любви к нему, но главным образом из желания участвовать в его творчестве.

Размышления об искусстве и его высоком предназначении вернули Итамара к его фильму. Скоро, когда его идеи начнут претворяться в жизнь (с помощью Каманского, как он себе напомнил), он поймет, чего стоит как режиссер.

Студентка, чей голос напомнил ему Сильвию, снова надела очки и приготовила ручку. «В ней есть что-то притягательное», — подумал Итамар.

— Я хотела спросить вас, Миша, — обратилась она к Каганову, — не повлияла ли здесь на вас строчка Одеда Бавли: «Сияние твоих волос как срама свет»? Я не могла не вспомнить об этих стихах, в особенности об этой строке, когда увидела сцену с Галит в «Незрелом винограде».

Каганов не успел ответить, как вмешалась Мерав:

— Здесь, Рита, нет никакого противоречия. Это и прекрасно! В этом произведении так много разных аспектов и смыслов! Невероятно! Чем больше мы говорим о фильме, тем больше пластов в нем обнаруживаем. Просто замечательно!

— Вы несколько перебарщиваете в своих похвалах, — улыбнулся Каганов. — Разумеется, Бавли повлиял на меня. Влияние такого поэта неизбежно. Но вообще-то вы коснулись очень интересного момента, о котором я до сих пор как-то не задумывался: почему так подчеркнуто движение камеры вниз? Я не уверен, что у меня есть ответ. Мне это кажется естественным. Волшебный процесс творчества сложен и трудно объясним. Так получилось — и это подошло. Факт.

— Но вы ведь задумали именно так? — спросила Рита.

— Художник не всегда полностью осознает или заранее обдумывает какие-то вещи, — неожиданно вмешался Итамар.

Он сам удивился, услышав свой голос, поскольку вовсе не собирался участвовать в дискуссии. Но его все больше тянуло к двум этим женщинам, особенно к старшей — Рите. Именно это и заставило его раскрыть рот. Рита выглядела не столь эффектно, как Мерав, но было в ней что-то особенное, дразнящее, сексапильное. И в том, как она посасывала дужку очков, и в том, как вздымалась ее полная грудь…

— То, что нам дарит мозг художника, его произведение, зависит от того, что у него внутри, — продолжал Итамар, — от того, чем наделила его природа и что он впитал на протяжении жизни. Сам того не желая, он ступает на тонкий канат и идет по нему в надежде не сорваться.

— Ты абсолютно прав! — откликнулся Каганов. — Я, например, бросаю в мировое пространство массу всякого рода вещей и вовсе не забочусь о том, чтобы они были у меня под контролем.

— Но как же тогда произведение приобретает законченную форму? — запротестовала Рита. — Неужели, записывая свои многозначные строфы, Бавли сделал это просто так, не продумав заранее? Разве можно себе представить, что такие слова могли лечь на бумагу сами по себе? Разумеется, я готова признать, что у Бавли мозг особый, что он способен выдавать потрясающие вещи.

И все же сколько вариантов, сколько переделок стоит за каждым стихотворением, за каждой строкой! Говорят, что он порой пишет стихотворение месяц, а то и год! — восторженно воскликнула она. — Сколько же тайн в творческом процессе!

— Именно это я и имел в виду — тайну. — Итамар возвратился к тому, с чего начал.

Чем больше он смотрел на Риту, тем больше ему хотелось говорить. И, глядя в ее голубые глаза, он спрашивал себя: «А может, пришло время покончить с одиночеством?»

— Как, к примеру, создается музыка? Вовсе не рациональным путем. Иногда самые поразительные результаты получаются без точно осознанного замысла. Разве мы знаем, что происходило в мозгу Моцарта или Пуччини, когда они сочиняли свои оперы? Имеем ли мы представление о том, как формируются музыкальные идеи?

— Вряд ли стоит сравнивать меня с Моцартом, — вмешался Каганов.

— Я привел его лишь как пример.

— В любом случае спасибо за пример, он льстит мне. Интересно, что Рита вспомнила строку из Бавли в связи с книгой Блюменталь. Бавли действительно оказал на меня сильное влияние, но Блюменталь вряд ли это известно. Возможно ли, чтобы Блюменталь поняла мой фильм со всеми его тонкостями, пребывая вне нашей культуры, нашей литературы, проблематики нашей жизни со всеми ее конфликтами? Вы заметили, что она никак не реагирует на линию фильма, связанную с сексуальными отношениями между израильтянкой, еврейкой и арабом?

— Вы правы! Как я не заметила? — изумилась Мерав. — Это ведь центральный мотив фильма!

— Однако же она не удостоила его вниманием. Но какие могут быть к ней претензии: ясно, что ей не удалось понять важности этого момента в моем фильме по той самой причине, что строфа Бавли — «сияние ее волос как срама свет» — не могла прийти ей в голову как возможная ассоциация. Как вообще можно ожидать такого понимания, если она живет не здесь, если она не в курсе духовных течений нашей жизни?

— Совершенно верно, — согласилась Мерав.

— Чтобы понять фильм, надо как следует познать общество, в котором он возник. «Незрелый виноград», разумеется, целиком и полностью мой собственный продукт. Но разве я сам не продукт нашего общества? Разве мои фильмы не были бы совершенно другими, не будь у меня багажа, приобретенного здесь в течение всей моей жизни? Так обстоит дело с любым творцом, о чем, собственно, и сказал Итамар. И это печально. Можно сказать — очень печально. Думая об этом, я погружаюсь в пучину депрессии.