Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека

Мы познакомились с Манеску еще в карантине. Общительный и разговорчивый, он, однако, по-русски говорит с чудовищными ошибками, с сильным акцентом. А лицом, как считают многие, смахивает на еврея.

Я-то этого не нахожу: у него облик, скорее, "среднеевропейский", разве что смуглее, и зарастает бородой он так же быстро, как и я, что, впрочем, свойственно многим брюнетам независимо от национальности. Из-за этого нас много раз будет путать новый заместитель командира полка подполковник Русин. Встретив меня и заметив, что я не свежевыбрит – потребует.

– Пять минут: побриться и доложить!

Через несколько минут попадется ему Манеску – у того тоже подбородок и щеки синие. Русин кричит на него:

– Ты почему не выполнил мое приказание?

А это он принял его за меня. В другой раз все повторится – только наоборот: его Русин пошлет побриться, а мне устроит распеканцию. За невыполнение…

Мне как еврею Манеску первому (и, может быть, единственному) поведал трагедию своей первой любви. Он встречался с сокурсницей-еврейкой, но ее мать решительно разрушила их роман, запретив дочери выходить за "гоя". Та послушалась. Михаил никогда не ставил ей этого в вину, рассказывал о ней с нежностью и любовью.

Лишенный какой-либо национальной идиосинкразии, я глубоко ему сочувствовал, а мать девушки осуждал за национально-религиозный предрассудок и фанатизм.

Жениться на другой Миша не успел, да и не было у него пока что другой.

В полку служило много молдаван. Они с румынами по существу один народ, язык практически общий. Только и разницы, что румыны писали латиницей, а молдаване – кирилицей. Манеску пользовался у них непререкаемым авторитетом.

Я проникся к нему особенной симпатией после такого случая.

В одной с нами казарме был старослужащий солдат Сенька Веньжин – широкогрудый коротышка из глухого сибирского села. Не знаю почему, но среди сибиряков повышенный процент русопятов, кичащихся своей русскостью и презирающих инородцев. У Веньжина была невероятно противная мне привычка высмеивать нерусских, приставать к ним, говорить им гадости. Притом, сам он обладал внешностью скорее каряка или якута, нежели русского: узенькие глазки-щелочки, широкоскулая физиономия… И вот однажды я стал свидетелем того, как этот Сенька из-за чего-то задрался с Манеску. Меня они оба видеть не могли – я стоял в стороне за койками. Так что Манеску говорил и действовал не напоказ.

В ходе спора Веньжин не замедлил высказать свой главный

"аргумент": назвал Манеску евреем. Тот вполне мог отвергнуть такое

"обвинение", но делать этого не стал.

– Да, я еврей! – с гордостью сказал румын. – А еврей – что: не человек?

Этого было для меня достаточно, чтобы навсегда проникнуться доверием к моему товарищу.

Прошло много лет. Мы с Михаилом первое время обменивались письмами. Перед тем как меня уволили в запас, он получил отпуск с выездом на родину – не в Румынию, однако, а в Закарпатье, где он успел поработать учителем, и в Черновцы, где оканчивал педучилище.

Там, в Черновцах, училась его "заочница" (партнерша по переписке, с которой он познакомился заочно, при посредстве служившего у нас в полку молдаванина). Приехав в отпуск, он на ней женился, и через год они вместе поселились в Закарпатье, где он стал заведовать школой в румынском селе.

Как часто бывает в жизни, наша переписка прервалась.

И вот – в 1990-м лечу в самолете из Будапешта в Тель-Авив.

Огромный "Боинг" заполнен евреями-репатриантами. Все возбуждены, легко идут на контакт. Разговорился с соседним пассажиром – он из

Закарпатья. Наудачу рассказываю, что служил вместе с Манеску – "он там в ваших краях директор школы"…

– Михаил Николаевич?! – обрадовался сосед. – Да ведь мы с ним друзья!

Господин Городецкий рассказывает мне о нашем общем друге: да, он женат на той же Паше, у них несколько уже взрослых детей, Манеску и теперь директорствует в школе села Глубокий Поток…

Приехав в Израиль, я Михаилу написал. Но ответа – не получил. Что ж, может, он забыл меня. Или затрудняется писать по-русски. Или еще какая-то есть причина… Как бы то ни было, желаю ему счастья.

Вся учеба в Советской Армии называлась "боевой и политической подготовкой". Ну, без боевой ни одна армия в мире не обойдется. А

Советская не могла, конечно же, и дня прожить без политики.

Политзанятия проходили еженедельно, в обязательном порядке. Но ПУР

(так многие по старой привычке называли Главное политуправление

Советской Армии) не успевал за стремительным бегом жизни. Уже появились в рядовом составе лица с высшим, вроде моего, образованием, а "политика" все еще преподавалась по выпущенной ПУРом тоненькой брошюрке "Как жили и боролись трудящиеся нашей страны до

Великого Октября". Содержание этого пособия было рассчитано на еле грамотных и, в основном, деревенских парней с образованием не выше четырех классов.

…Идет политзанятие. Ведет его один из полковых лейтенантов, как видно, и сам не слишком разбирающийся в материале, но пыжащийся от доверенной ему роли наставника.

– Почему случилась Великая Октябрьская социалистическая революция? – вопрошает он строгим тоном. А черт его знает, почему и зачем она случилась… Во всяком случае, никто не рвется ответить.

Подождав, лейтенант выкликает:

– Рядовой Прокофьев!

Встает телефонист Прокофьев – скромный, молчаливый татарин из

Кузбасса – молодой шахтер-проходчик. Молчалив он, главным образом, потому, что почти не умеет говорить по-русски. Может быть, в Кузбасс явился из приволжской глубинки. В семье по-русски не говорили, а на шахте научиться еще не успел.

– Вы вопрос поняли? – догадывается спросить преподаватель.

Предвкушая развлечение, за спиной Прокофьева трясутся от смеха три сибиряка: Панов, Здобнов и Курбаков – товарищи телефониста

Прокофьева по взводу связи.

– Так тошно! – отвечает Прокофьев. Первое основание для взрыва хохота у него за спиной.

– Отвечайте! – требует лейтенант. И татарин, как видно, переводя в уме с родного языка, начинает продираться сквозь заросли русских склонений, спряжений, глагольных форм, с невероятным трудом подбирая слова:

– Ранше… многа работал… рабочий, крестян… Кушал мала-мала, работал многа-многа… на помещика рука…

Позади отвечающего – трясучка безмолвного хохота. Углами губ улыбается, не в силах удержаться, и сам педагог-лейтенант. Но многие из солдат полностью отключились от происходящего, так как не понимают, что, собственно, происходит. Ведь среди пополнения, прибывшего из Прибалтики, Молдавии, глухих районов Галиции и

Закарпатья, есть такие, кто понимает по-русски еще хуже Прокофьева!