Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча

Единственно, что оставалось в неприкосновенности, так это стенка с шестью полными собраниями сочинений Владимира Ильича Ленина. Ибо мама его всегда говорила, что не настоящий тот марксист, у кого в доме нет последнего издания собрания сочинений Ленина. Вот на них рука случайных севиных собутыльников пока не поднималась. Наверное, все как один, тоже были анпиловцами. А так из квартиры было вынесено абсолютно всё. И всё облевано, да обоссано. Однако, Старикашка по-прежнему продолжал знакомиться с пацанами у ларьков и пить с ними у себя дома. Он и здесь был бы рад, но не тусуются в Монреале пацаны у винных точек, да и от языкового барьера никуда не спрячешься. Вот и пришлось ему пить в одиночку. Из-за этого чертового барьера поначалу у него даже сложности возникли в банальном приобретении спиртного. Но потом он поднапрягся, и дело пошло.

Позавчера в понедельник приобрел Сева самостоятельно бутылку портвейна в канадском магазине, и чтобы это дело обсудить (мол, как он сам, самостоятельно, купил) позвонил мне прямо из плязы, где винный магазин. А меня дома не оказалось. Тогда он оставил на автоответчике следующее сообщение (включаю кассету и прямо с неё переписываю):

Олежка! Я там, в этой самой. Ну, в общем, взял я, короче. Я сказал: "Мон плезир, мон плезир, канадиан вин". Монплезир я повторил сто раз, словно я в Петергофе. Дело в том, что кончилось это, как сказать? В общем, взял и говорю: Женщина, женщина, женщина помогите мне, – говорю, – хелфь ми, хельфь ми, ой, блин, перемешалось тут всё в доме Облонских. И как только я это совершил, взячу, как она мне: дис долляр там какой-то и карант с чем-то А, хуйня это! В общем карточку я там зарядил и всё как надо нажал. А выхожу оттуда, а там, бля, сплошная русская речь. Одна мама говорит ребеночку: "Не смотри, как игрушки играют!" А второй говорит: "Пошли отсюда на хуй".

Совсем, бля, из разных концов, так, что я просто охренел. Подумал, что я в ДЛТ. Вот так: ДЛТ не ДЛТ, но вообще-то я в Пляза Кот дё

Неж! Так по нашему-то! Ой, бля! Хреново, что ты не хочешь со мной сейчас поговорить! Мне так хочется, бля, пообщаться! Да, кстати, бизнес-то тут возник, совсем забыл тебе сказать: Вышел я из дома, а там – гараж сейл. Так я за бакс купил куртку джинсовую для Раечки,

Витькиной жене, невестке моей. А, бля, думаю, всё равно всё пропью, так пусть лучше ребенок порадуется. Она с пуговицами прел… перл… преламутровыми. А ваще надо завязывать, иначе пиздец. А действительно, всё пропьем мы без остатка, горек хмель, а пьется сладко. Бля, ой, как сладко. Всё, я тебя целую, обнимаю, Надежде привет, пусть на меня не злится и не сердится и пусть не считает, что я только по пьянке бываю добрым. Я бываю добрым и по трезвухе, честное слово. Я люблю тебя, всё, пошел пить портвейн, если ты сможешь вечером позвонить, а еще лучше зайти, то очень буду тебя ждать. Целую. Пока.

Вот такой, Шурик, получил я на автоответчике, как здесь принято говорить "мессаж". Хочу разъяснить упоминание о злящейся Наде.

Видишь ли, они здесь в течение почти года общались оба как два непьющих алкоголика. А такие весьма нервные люди редко находят между собой общий язык. Я даже полагаю, что вообще никогда не находят, ибо почему-то терпеть друг друга не могут. Но стоит развязаться, и снова

– друзья до гроба. Только Надька-то моя так и не развязалась, а посему пьяные старикашкины приветы её не взволновали. А ведь какое было у них когда-то взаимное обожание и понимание! Помнишь, я описывал тебе наше с Надюшей знакомство? Так это именно Старикашка,

Сева Кошкин при сём присутствовал. Он из Питера тогда в гости ко мне прикатил, и мы именно с ним пили, когда Надёжу в мой дом привели. Я однажды уже рассказывал, как мы все на следующий день ходили в пивную, но умолчал, о том, что происходило на день третий. Поскольку следующим днем наша пьянка, естественно, не закончилась.

На третий день народ разошелся, но Надя опять на работу не пошла, а осталась у меня дома. Конечно же и Старикашка там торчал, ибо идти ему предстояло только на Ленинградский вокзал, а денег на дорогу больше не было. Всё пропили. Я же игнорировать собственную службу уже не мог, тем более, что (как только что упомянул) бабки у нас закончились абсолютно. Так я Старикашку с Надькой оставил дома, сказав: сидите и ждите меня. Мол, я отработаю, бабок до получки перехвачу, в шесть вечера вернусь и бухала принесу.

Они заныли, что, мол, до шести коньки отбросят. А я им говорю:

"Не сдохните!" И ушел. Прихожу, а они оба – в дупель. Выжрали огромный, жутко дорогой флакон французского одеколона Арамис, что у меня в ванной стоял. Я то сам никогда в жизни подобными вещами не баловался, оттого мне и в голову не пришло его убрать. Маху дал.

После этого я даже какое-то время звал Надежду только мамзель

Арамис. А она откликалась, нравилось ей такое погоняло. Еще бабам моим в редакции о выпитом Арамисе рассказал. А когда принес и показал Надькину фотографию, то те хором затараторили, тыча наманикюренными пальчиками в челку: "Да она ж у тебя пэтэушница. Она ж не только одеколон пьёт! Она, наверняка, и клей нюхает".

Старикашку я тогда с большим трудом выпроводил обратно в

Ленинград. На следующий день после выпитого Арамиса мы с Надежей временно расстались. Она, наконец, соизволила отправиться на работу, а мы с Севой пошли шляться по декабрьской Москве в поисках четвертного на билет до Питера. Оно, конечно, проезд дешевле стоил, но нам нужен был четвертной. Наконец, Володя Дьяконов его одолжил.

Приехали мы к нему на Сокол, а он сам только-только из запоя выходит. Сизый, опухший и жутко злой. Сидит на мятой перемятой грязной постели, да волком смотрит. Четвертной кинул, а Старикашка – бух перед ним на колени:Вова, давай выпьем, я сбегаю!

А Дьяконов этак брезгливо рукой на него показывает и мне говорит:

"Убери это! А то оно еще что-нибудь спиздит!" Пол года же назад в

Питере, когда пили мы в Астории с очередной бразильской профсоюзной делегацией, обнимал Старикашку и все повторял: Какой чудный, какой изумительный, какой чисто петербургский человек!

Хотя на сей раз Володю можно понять, не до нас ему было! Его, оказывается, опять тогда обокрали. Не помню уж в который раз! Дело в том, что Владимир Дьяконов – человек вообще непьющий. Долго не пьющий: месяца два, три, иногда даже четыре. Всегда ходит такой из себя элегантный, красиво одетый с большим портфелем набитым поэтическими сборниками на пяти языках. Читает стихи, сам перекладывает на музыку и совершенно потрясающе их поет. Да при этом еще синхронит на пяти языках и активно курсы карате посещает.

Подобных синхронистов от Бога называют многостаночниками и платили им даже при совейской власти деньги немалые. Так бывало, после многомесячной трезвости принесет Володя в свой дом на Песчаной улице Сокола сразу тыщи полторы полновесных совейских рублей, да ящик водки. И запирается на пару недель отдохнуть от синхронной нервотрепки. А утром проснется – тыщи нет. Исчезла. Причем всегда исчезала именно тысяча рублей стольниками. В окно, значит, залезали, и тащили. А другие купюры, там червонцы, четвертаки почему-то не трогали. Брезговали. Такие вот были воры в его доме.