Зинаида Шедогуб - Такая короткая жизнь

Катерина.

Шёл нудный осенний дождь. Маша баюкала закутанный в тряпицу кукурузный початок и пела:

– Баю, баю, баю.

Не ложися с краю,

А то серенький волчок

Возьме куклу за бочок…

Но вот быть матерью надоело. Девочка подставила к печке стул, с него забралась на плиту, попробовала вскарабкаться на лежанку – сорвалась, слетела на припечок, толкнула трёхведёрный горшок. Стук, треск – и по полу растеклась река, а по ней весёлыми корабликами поплыла свёкла.

– Ой, господи! – испуганно ахнула Надежда, когда в сенцы просочилась алая вода.

Из спальни выскочил Игнат.

– Убью! Слазь! – на ходу выдёргивая из брюк ремень, кричал он, но

Маша забилась на лежанку и не показывалась.

Надежда с трудом успокоила зятя и выпроводила его за дверь:

– Ступай, Игнат! Я тут сама як-небудь разберусь…

Она внесла металлическую ванну и ласково позвала внучку:

– Машенька, вставай! Будешь плавать…

Девочка осторожно выглянула. В больших глазах – страх и ожидание.

Поверила – и губы растянулись в улыбке. Доверчиво протянула ручонки

– и она в ванне. А Надежда вдруг запела:

– По тихому синему морю

Качает волна моряка…

Через несколько минут она высадила внучку из ванны и предложила:

– Теперь давай убирать.

Девочка послушно наклонилась, схватила кусок свёклы, протянула его бабушке и радостно улыбнулась: она спасена, и бить её теперь никто не станет.

Сидя у окна, Маша листала книжку и внимательно рассматривала картинки. Птицы. Деревья. Цветы.

Вдруг заскрипела кровать, страдальчески застонала мать, что-то плюхнуло, раздался странный писк. Девочка оглянулась: на кровати измученная мать – рядом с ней багрово-синие тельца.

– Бабуля! Бабуля! – в страхе закричала она.

На крик прибежала Надежда. Она бестолково металась по комнате и огорчённо восклицала:

– Ой, шо ж ты, дочка, наробыла! Ой, шо ж ты, дочка, наробыла!

– Мама! Вы як Машка, – не выдержала Люба. – Давайте быстрее ножницы, перережем пуповину… та позовите хоть бабу Дуню.

Наконец пришла Надеждина свекровь, строгая, молчаливая старуха.

Она тщательно вымыла руки и склонилась над новорождёнными.

Перевязала пуповины младенцам. Обмыла, укутала их и, помолчав, скорбно произнесла:

– Не жильцы… Один, даст Бог, може, и выживе, а другий… – она махнула рукой, заплакала и, что-то шепча, вышла.

К вечеру умер Андрюша, нареченный так в честь деда, а Володя ещё дышал.

Расстроенная и осунувшаяся, Люба ни на минуту не выпускала из рук младенца, прижимала его к себе, капала на посиневшие губки молоко, пытаясь разжечь еле тлеющийся огонёк жизни.

Шли дни. Недели. Месяцы. Володя вызывал острое чувство жалости.

Он, что слабый росток, был бледен и худ. Как всякий больной ребёнок, плохо ел, капризничал, плакал, но для взрослых каждое его движение: будь то улыбка, взмах ручонки и даже плач – всё было праздником.

– Солнышко моё! Единственный… Сладкий… Роднулька… – ворковала над сыном мать.

Вечерами склонялся над ребёнком отец – пьяный сиживал у люльки до утра.

– Володька, наследник, не умирай! – рыдал он. – Назло им живы. За моего брата Володьку. Эх, гады…

Забившись в уголок, Маша ревниво следила за родителями, настойчиво дожидаясь того момента, когда в комнате никого не будет, пулей летела к брату, больно щипала его и вновь пряталась, наслаждаясь громким плачем: он тоже страдал, и это доставляло ей радость.

– Шо такое? – недоумевающе спросила Люба у наклонившейся над колодцем матери. – Спал. Вышла – кричит. Не пойму, отчего так?

– Глаза разуй! – в сердцах сказала Надежда. – Машка без ласки зачахла… Тешила её, а счас? Та она колысь Володьку прыдуше. Разве ж так можно? И постой, – задержала мать бросившуюся к хате дочь, – послухай: на душе накипело.Чого унижаешься? Ноги мыешь – воду пьешь… Так мужика не удержишь. Вин шо лис в бабий курятник забрався… Счас с Петровной тягается. – Надежда брезгливо сплюнула.

– Тфу. Она ж втрое его старше. Не можу на вас дывиться… Рубайте акации и стройтесь. Може, тут боишься голос подать – в своем гнезди хозяйкой станешь. Эх, горе мени з вами, – всплакнула Надежда. – Одна несчастна. Другий на чужбине застряв…

– Опять… – огорченно думала Люба, скрывая от матери заблестевшие слезой глаза. – А я-то надеялась… Видно, не судьба…

Куда ж я с двумя?

Может быть, потому что не сложилась семейная жизнь так, как хотелось бы, женщина все чаще вспоминала Николая. И когда порой сквозь скованность прорывалось неистовое чувство, иступлённо ласкала мужа, впотьмах принимая его за возлюбленного.

Думая о своем, она машинально прижала забившуюся за ширму дочь, и в сердце шевельнулась такая жалость к ней, что она долго не выпускала девочку из рук, несмотря на требовательный зов сына.

– Неужели и тебя так? – вслух сказала Люба и, уловив непонимающий взгляд дочери, улыбнулась:

– Давай, Маша, собираться.

– Куда? – удивлённо спросила она.

– Володю отдадим. Тоби ж вин не нужен…

Девочка нахмурила белёсые бровки: отдавать братишку ей не хотелось.

– Нехай у нас живе, – решила она судьбу малыша.

– Так ты ж его не обижай. Вин слабый, маленький…

– Я не буду его щипать, – прижавшись к матери, пообещала Маша.

В эту минуту исчезла обида и ненависть к брату, и девочка, качая люльку, старательно пела:

– Баю, баю, баю.

Не ложися с краю,

А то серенький волчок

Возьме Вову за бочок…

Пантелей Прокопьевич наклонил к себе белокурую головку – и на худенькой шейке заблистал крестик.

– Ну вот, – задумчиво произнёс старик. – Нехай тебе Бог береже.

Он трижды перекрестил внучку и спросил:

– Молитвы знаешь?

Маша утвердительно качнула головой, стала ровно, как её учила бабушка Надежда, и скороговоркой проговорила:

– Спасибо Богу, Матери Божьей за хлиб, за силь, за святу воду.

– Я научу тебе настоящим молитвам, – улыбнулся Пантелей

Прокопьевич. – Почитаю Библию, поведу в церкву, молиться надо. Бог хоть и на небе, но усе баче: кто лаеца, кто убивае, кто воруе – усих накаже…

Тут в сенцах упало ведро, стукнула дверь, и послышалась брань:

– Шоб ей очи повылазили… Шоб она сдохла, ведьма проклятущая…

И де она взялась на нашу голову.

На кухню приковыляла Фёкла, неряшливо одетая, нудно бурчащая.

– Кацапка проклятущая, – костила старуха соседку. – Апельсину сглазила. Дою – молока немае. Гукай, старый, батюшку!

Слова деда и угрозы бабы Фёклы зародили в детской душе суеверный страх. Маше чудилось, что повсюду за ней следят чьи-то глаза.

Потянулась к сахарнице – и тут же одёрнула руку. Подошла к иконам, долго рассматривала лики святых. Обычные лица. Добрые глаза. А почему-то страшно.

Сзывая верующих, монотонно звонил колокол. Пантелей Прокопьевич окликнул звонаря, убогого калеку Ванюшку, открыл церковь, зажёг несколько свечей, и по церкви разлился таинственный свет. Маша с удивлением глядела на входящих людей. Старухи. Убитые горем женщины.