Жан-Пьер Милованофф - Орелин

Сегодня я знаю, что когда артист с обманчивой непринужденностью спрашивает ваше мнение о своей работе, следует ступать мягко, как кошка, втянув коготки. Все, чего от вас ожидают, — это полное и абсолютное одобрение. Сдержанная похвала или малейшая уклончивость подарит вам лишнего врага. (Примите это к сведению, дорогие друзья, если как-нибудь придете послушать меня в «Лесной уголок». И чтобы никаких жидких аплодисментов!) Но во времена моей молодости, как только речь заходила о музыке, я становился непримирим.

— Мне понравилась песня, которую я слышал. И твой голос в некоторые моменты. Все остальное надо переделать: постановку, освещение, декорации, костюм гитариста.

— Ты единственный, кто меня критикует. Всем остальным нравится, и они благодарны мне.

— Кто эти остальные? Те, что приходят посмотреть стриптиз?

Пожалуй, я выбрал не самый подходящий момент, чтобы ссориться с Орелин или обижать ее. Что за вздорная мысль — начинать сейчас эту дискуссию! Но мне не терпится доказать ей, что она идет по ложному пути, что она стоит большего, чем ее теперешние выступления. Мне так хочется быть ее наставником! И вот я уже пускаюсь в длинные рассуждения о том, что такая певица, как она, могла бы достичь большего, имей она чуть больше требовательности и вкуса. Я даю ей понять, что ее талант до сих пор не был по-настоящему использован и что ей просто необходим художественный руководитель. Все это время я не осмеливаюсь смотреть ей в глаза, ведь я лью воду на свою мельницу. Но то ли из снисходительности, то ли потому, что происходящее уже не имеет значения, Орелин слушает меня не перебивая. Она закуривает сигарету с фильтром и сидит, положив ногу на ногу. Беловатый дымок поднимается в солнечном луче. А я думаю об ее коленях. Но у меня хватает трезвости рассудка, чтобы понять, что на этот раз я вряд ли буду принят благосклонно.

Час истек. Мы выходим из квартиры. На лестнице, не обращая внимания на чувство обреченности, я все еще продолжаю разглагольствовать.

Из бардачка я достал темные очки и теперь еду против своего обыкновения быстро. На улицах оживленное движение. На повороте я пытаюсь обогнать мотоцикл с коляской, и только в самый последний момент мне удается избежать столкновения. Орелин видит, что я плохо веду машину, но не просит ехать помедленнее. Она молчит. Наверное, она думает о том мужчине с усами, который ждет ее в баре отеля. Впрочем, кто знает.

До самой Английской аллеи мы не произносим ни слова. И только там, возле моря и пальм, она нарушает молчание. Но я с трудом понимаю, что она говорит. Мне трудно сконцентрироваться. Я лишь замечаю, что говорит она тихо и спокойно, не повышая голоса, как разговаривают с возбужденным человеком, чтобы его успокоить. «Я была очень рада повидаться… Уверена, мы еще не раз встретимся… Мы занимаемся почти одним и тем же ремеслом…» Затем она упоминает какой-то давний долг, о котором не забудет никогда. Какой долг? Ничего не понимаю. Долг по отношению к твоему отцу, говорит она. Но при чем тут мой отец? Она объясняет. Это единственный человек, который ей помог и не пытался извлечь из этого выгоду. Она любила его больше, чем всех остальных мужчин. Меня сразу же пронзила мысль: так, значит, это моему отцу я обязан тем, что провел ночь с Орелин! Это ему она отдавалась, а не мне. Кто знает, в тот раз, когда она навестила его в больнице, не попросил ли он ее быть поприветливей со мной? «Не могла бы ты быть немного поприветливей с ним?» — должно быть, именно так он и сказал со своей обычной улыбкой в глубине глаз, против которой невозможно устоять. Она поняла, что означало «поприветливей», и просто-напросто уплатила свой долг посмертно, вот и все.

Такие мысли могут свести с ума, потому что они упрямы, навязчивы и никто не может вас от них освободить. Мне хотелось узнать побольше о том, что говорил ей отец, но мы уже приехали. Я остановил машину во втором ряду перед входом в «Руль». Здесь, это я знаю точно, история для меня заканчивается.

Прежде чем выйти, Орелин положила мне руку на плечо:

— Послушай, Максим, я вдруг подумала, что…

— ?

— Если ты хочешь переночевать у меня сегодня, я дам тебе ключ от квартиры. Когда будешь уходить, бросишь его в почтовый ящик.

— Спасибо, не стоит.

— Точно?

— Да.

Она наклонилась и быстро с благодарностью поцеловала меня. Я не стал дожидаться, пока она скроется за дверьми отеля, и сорвался с места. Уезжая из Ниццы, я направился в сторону Винтимильи. Поправляя зеркало заднего вида, я все повторял без конца: сегодня вечером я буду в Италии, вечером я буду в Италии…

По причинам, о которых я с позволения читателя умолчу, за двадцать дней я не написал ни строчки. Сейчас, перечитав последнюю страницу в тетради, что я обычно делаю, прежде чем продолжить записи, я не спешу вернуться к своей исповеди. Дело в том, что настоящее давит на меня. Оно навязывает мне свои обязанности, свое настроение и свою тиранию. В пятницу вечером, например, в «Лесном уголке» после исполнения пьесы в быстром темпе мне стало плохо, и меня на такси отвезли домой. В воскресенье заходил Жозеф и снова предостерег меня от недостойного (по его мнению) использования семейных тайн. Позавчера я провел вечер у Мореито в его загородном доме в Трамбле. Там я снова увидел флигель, в котором Орелин закончила свои дни. В довершение ко всему, сегодня около семи часов утра мне позвонила Зита и голосом таким торжествующим, что я уже было подумал, не собирается ли она опять объявить о счастливом событии, сообщила, что написала о нашей родственнице еще тридцать страниц, которые она перешлет мне завтра срочной почтой. Не слишком-то все это ободряюще!

По счастью, сегодня я ничем не занят и, глядя, как дождь набирает силу за окном, могу слушать последний альбом Кочаяна и разучивать новые танго. Они теперь снова в моде, и мне их часто заказывают. Только что, заваривая кофе, я вдруг понял, почему все медлю и не спешу подхватить нить моего повествования, если только это и в самом деле нить, а не беспорядочное переплетение разрозненных отрывков. Меня удерживает не меланхолия и уж конечно не сомнение. Даже если бы мне удалось сохранить только одну сторону медали, это все же было бы много лучше, чем монотонный шум ливня, барабанящего в оконное стекло. Нет, просто-напросто мне не хочется воскрешать в памяти те серые годы, когда все мои устремления — музыкальные, артистические или какие-либо еще — покинули меня. Я их так и называю — мои свинцовые годы.

Об этом периоде, который я бы не решился точно обозначить во времени, так как он не имеет четких границ, можно было бы сказать, что он напоминает путешествие через пустыню. Но есть вещи более изнурительные, чем путешествие через пустыню: это дни, в которых не видно горизонта, те дни, когда пустыня проходит сквозь нас, наполняет своей безжизненностью, просачивается в мозг и оттуда медленно стекает в сердце. Иногда в каком-нибудь отдаленном уголке этой Сахары нашей души вдруг поднимется ветер, закружится в вихре, и на этом месте появляется дюна. Мне кажется, что на гребне этой дюны я различаю силуэт Орелин, который так же, как и я, борется с ветром и пустыней. Кто из них победит? Выстоит ли она? Если при жизни я не смог ее удержать, то где мне найти ее теперь?