Валерий Попов - Чернильный ангел повесть

Я бодро присел еще раз, напялил перед зеркалом улыбку и пошел.

Глянул на церковный календарь у двери. Так… Сегодня шестое июля… “Святая Аграфена, канун Ивана Купалы. Положено утром париться в бане, купаться до позднего вечера с песнями и играми.

Заготавливать веники”.

Точно. Вот так и буду жить, только прелестями. Почему нет?

“На Аграфену хорошо сажать репу. Репа, посаженная на Аграфену, особенно крепка”.

И я буду крепок, как репа!

Сияя, я вышел на кухню.

Настя была веселая, румяная, совсем не такая, как приехала сюда, абсолютно измученная. Жизнь на воздухе, несмотря на все здешние ужасы, ей к лицу. Батя был уже за столом, не брякал, но сидел мрачный… Да, видимо, насчет вздохов только во время зарядки я не прав.

Настя ставила в стеклянную банку вымытые, пускающие зайчики

(давно их такими не видел) ножи и вилки. Молодец!

– Всем привет! – Я, сияя, уселся.

Батя не ответил. Решил повредничать? Ну что ж – схлестнемся, батя! Могу!

Настя положила каши… Вот это каша! Отец ел молча, глядя куда-то в неизведанное. Пока, к счастью, настроение Насте не испортил… но испортит, если будет такой!

– Сегодня рано утром… – медленно проговорил он.

Долгая пауза. Интересно, жевать нам можно – или лучше подождать?

Ладно, подождем. Хотя, в общем, мысль его понятна: он встал рано, как и положено труженику, а мы позорно спали. Что дальше?

– Я встал – вы еще спите…

Ну, это мы уже поняли.

– Решил на рынок сходить…

Это похвально! Но что-то не видно, чтобы он что-то купил… ни луковицы, ни морковки! Ходил, видимо, с целью научного изучения, как всегда.

– Так вот! – заметив мою ухмылку, припечатал гневным взглядом. -

Посмотрел!

Тоже дело.

– И что я увидел?

…Лекция, видимо, на час. Каша остынет. Зачерпнул, медленно, вежливо поднес ложку ко рту. Так можно?

– Продают уже картошку. Свежую… Хорошую! Гладкую, розовую…

– Ну вот – а ты не верил в фермерство! – бодро произнес я. Надо перехватывать инициативу – не то завтрак затянется до ужина, а хотелось бы еще заняться кое-чем.

– …И почти на всех лотках табличка – специально пишут, чтобы покупали: сорт “Невский”!

Тут уже была настоящая пауза. Как-то он никогда об этом не говорил. Казалось, уже и забыл… “Невский” – сорт картошки, очень удачный, выведенный его покойной женой Лизой, погибшей прошлым летом под автомобилем. С тех пор он никогда об этом не говорил, и вдруг – сегодня. Годовщина? Да нет, она в августе погибла.

– Вот так! – проговорил он в полной тишине (даже птички умолкли).- Лизы нет уже на свете – а сорт ее всюду продают!

Я подумал сперва сказать что-нибудь вроде: “Но это же хорошо, когда после человека остаются его творения – тем более такие наглядные!”… Но не сказал. Все это пустой звук! Умершему от этого навряд ли легче.

Мы с Настей долго молчали, потом осторожно начали есть.

– Я вот думал сегодня ночью…

Ложки снова застыли в неподвижности.

– …Мозг после смерти сколько живет?

– Не знаю… несколько минут, наверное, – пролепетал я.

– О чем я все время думаю… и простить себе не могу, – проговорил он. – Когда я прибежал… а она на асфальте лежала…

Может, она могла еще меня слышать? А я – ничего ей не сказал!..

Пауза. Да-а… Выступил батя! Разбередил всех нас – у Насти даже ложка задрожала, а сам он, похоже, уже успокоился. Спокойным движением, уверенно вытянул руку, пощупал бок чайника – горячий ли? – как это он, собственно, делает всегда.

Потом он, низко пригнувшись, словно принюхиваясь, стал что-то разыскивать на столе.

– Ч-черт знает что! При Нонне был порядок, все стояло на месте, а теперь ни ч-черта не найдешь!

– Слушай! – Я быстро, с улыбкой повернулся к Насте… Срочно надо что-то сказать, чем-то отвлечь, пока не поздно…

Поздно! Она глубоко вдохнула, удерживая слезы, но слеза уже покатилась по ее круглой щеке. Она выскочила, задребезжав стулом. Надо за ней.

– Слушай, ну извини его, а? Старый человек, загрустил!

– Грустить можно никого не обижая! – резко задрала голову, но слеза уже выкатилась и из другого глаза.

Я заглянул на кухню: отец задумчиво пьет чай. Как же мне сделать тут нормальную жизнь? Невозможно. Хоть я пытаюсь. Но окромя меня

– никто! Я почему-то должен все терпеть и улыбаться – а больше никто даже и не пытается что-то улучшить, наоборот – все норовят сделать как можно хуже! Неужели так надо?

– Ну, понимаешь, – заговорил я, – пришли к нему тяжелые мысли…

– А у меня, – она резко повернула ко мне заплаканное лицо, – у меня, думаешь, нет тяжелых мыслей? Может, только такие и есть! И все равно я приехала к вам, улыбалась, как дура, все делала – перемыла вековую вашу грязь… А он… руку не может протянуть за кружкой… сразу обвиняет!

– Ну… он не нарочно!

– И я не нарочно!

– Ну ладно… пошли помиримся! – Я обнял ее за плечи.

Когда-то и моя выносливость кончится!

Настя вывернулась из-под руки:

– Нет! Все! Сейчас схожу на озеро, немного успокоюсь – и уезжаю!

Ушла. Я заглянул в кухню. Батя тоже ушел.

Я заглянул к нему – раскорячась над столом, увлеченно пишет и даже чему-то улыбается. Забыл, видимо, все, о чем только что говорилось. Молодец! Мне бы так выучиться! Но – не выйдет…

Да-а… А мы еще обвиняем во всех наших бедах кавказцев! А мы сами себе кавказцы! Впрочем, я вспомнил недавний бой в гараже… и кавказцы “сами себе кавказцы”!

Заглянула Настя, уже аккуратно причесанная, с рюкзачком на спине.

– Уезжаешь все-таки?

Она весело кивнула: вся уже в предвкушении.

– А… – Я показал глазами в сторону бати.

Она отрицательно мотнула головой.

И действительно, ее можно понять – он пишет себе, ничего не слышит, – ничего не помнит, что только что было. Захочешь напомнить ему- он удивленно сморщится: “А чего было?”

– Ладно… – Я вышел с ней на крыльцо.

Неужто действительно – “нет в жизни счастья”? И правы те, кто пишет это у себя на груди? Неужели же нельзя ничего сделать.

– Слушай, не уезжай! Зайди к нему… он все уже забыл, уверяю тебя! Нормально поговорите! И все пройдет.

– Нет. Я когда ехала, действительно думала, что все будет хорошо. Аон…

– Ну, слушай… Хватит уже! – не выдержал я.

– Это тебе хватит! – выкрикнула она. – Все!

Она сошла с крыльца на дорожку.

– Но пойми… мать же в больнице! – кинул я последний аргумент.

– Кматери я заеду, – с достоинством произнесла она, нажимая на слово “матерь”, как бы желая подчеркнуть, что “матерь”-то она не забудет- а вот такого отца!.. про него что-то определенное сказать сложно.

Ну и ладно! Моя выносливость тоже не бесконечна!

– Ну хорошо. Пока, – сказал я по возможности сухо.

Она мрачно кивнула и пошла.

Да, с ее крутым характером нелегко. Ей и самой с ним нелегко!