Лев Правдин - Море ясности

Тишина. И вдруг в этой темной, теплой тишине послышался голос сына. Для начала он негромко покряхтел, словно пробуя голос, но зато потом рявкнул во всю силу, заглушая все остальные звуки и разгоняя все страхи.

Валя бросилась к нему.

— Ну что ты, что ты, — зашептала она, склоняясь над постелью. — Ты не бойся, ты не один, и я не одна. Нас с тобой двое. Нам не страшно…

Она прижимала сына к груди, а сама судорожно всхлипывала и потягивала носом, как испуганная ночным видением девчонка.

— Нас не напугаешь, хоть кто приди. Мы не боимся…

Тишина. Тихие шаги и шепот у двери:

— Валя. Не спишь?

Отец! Он вошел.

— Не сплю.

— Он у тебя чего?

— Не знаю. Плачет.

— Плачет… — Вале показалось, что отец всхлипнул, но это было так невероятно, что она не поверила.

Он наклонился к дочери и положил свои ладони на ее голову. От него шел родной запах свежего смолистого дерева. Его большие шершавые ладони прошли по ее щекам, по шее, легли на плечи, потом скользнули по тонким горячим рукам и соединились под ее ладонями, державшими сына. Он словно хотел помочь ей держать его.

Валя, все еще всхлипывая, улыбнулась и осторожно убрала свои руки. Ее сын остался лежать в больших ладонях деда, как в люльке.

— Ого, какой! Да он у тебя, Валька, мокрый. Эх, ты! Перевернуть-то сумеешь? Ну-ка, давай вместе.

Он включил свет и, глядя, как дочь неумело пеленает внука, спросил:

— А сама чего плачешь?

— Разве я знаю? Плачу, и все.

— А как назовем?

— А я уже назвала: Володька!

Вот снова послышалось, будто отец всхлипнул, оглянулась. Да, ее отец растерянно сжимал веки, стараясь скрыть свое волнение.

— Володька! — воскликнул он и судорожно всколыхнулся всем телом. — Володька! Спасибо, дочка. А все остальное забудь.

— Вот и хорошо. Нечего нам назад-то оглядываться.

И оба они расстались, уговорив друг друга забыть прошлое, хотя каждый знал, что это невозможно; здесь человек не властен — у него есть чуткая память, на которой навсегда отпечатано все пережитое. Прошлое, которое, кажется, прочно похоронено, вдруг появляется, чтобы безжалостно напомнить о себе.

Елена Карповна ушла в свои комнаты, в свой мир, населенный приятными ей вещами и угодными ей мыслями. Этот мир помещался в двух комнатах. В первой жила сама. Тут все было очень чисто и как-то по-музейному домовито: стены от пола до потолка увешаны старинными набойками с невиданными цветами и птицами, киевскими вышивками и тургайскими полосами, тканями из цветной, черной и оранжевой шерсти. Над кроватью висел ковер, изготовленный в прошлом веке в нарышкинской мастерской: на нежно-сиреневом поле хитро переплетались между собой синие и зеленые листья. Любоваться можно без устали.

Во второй комнате, загороженной дубовыми ставнями, у нее был устроен музей, или, вернее, кладовая, где сберегала она свои коллекции, охраняя их от пыли, солнца и от людского глаза. Эту комнату Владимир Васильевич и называл темницею. Ох, выдумщик! Выдумал название и повторяет: темница. А если разобраться, то у каждого человека есть своя темница, куда он складывает самое дорогое, чего людям и знать-то не надо. А если нет, то пустой он, значит, человек. Темница или светлица, это все равно… Что он там расстучался к ночи? Опять что-то придумал. Ох, все мудрит чего-то… Все мудрит…

В самом деле, из прихожей доносилось негромкое постукивание и шорох, словно там прилежно работал дятел. Хотела выйти посмотреть, да махнула рукой. На все его чудачества все равно не насмотришься, а завтра на работу. Она разделась и легла спать.

Проснулась оттого, что ей почудилось, будто хлопнула дверь в ее комнату. Она вскочила с постели в измятом спальном халате, растрепанная и заспанная. А в комнате стоял полумрак, и плотные занавеси на окнах светились и слегка пламенели от стыдливой утренней зорьки.

Решив, что, наверное, все ей почудилось, она совсем уж приготовилась снова завалиться и доспать недобранный часок, но взгляд ее упал на стол. Она замерла. Вот теперь уж ясно, что все ей чудится, потому что то, что она увидела, может совершиться только во сне.

На столе, широко раскинув белые крылья, стоял лебеденочек.

Она осторожно, словно боясь вспугнуть великолепную птицу, подкралась к столу.

Да нет, не во сне, а на самом деле стоял перед ней лебеденочек во всей своей неописуемой красе. Дрожащей от нетерпения рукой распахнула она занавеси на окнах, снова подошла к столу и, чтобы лучше рассмотреть лебедя, опустилась перед ним на колени.

Это был совсем молоденький лебедь. Лебеденочек. Он проснулся на зорьке и, разбрызгивая воду, взмахнул крыльями, сам еще не подозревая, какая замечательная сила заключена в них. Голова его поднята к небу, в изгибе прекрасной шеи, в приподнятом клюве и широко открытых глазах — во всем еще есть что-то неловкое, детское. И вместе с тем уже угадывается во всем этом благородная и стыдливая гордость возмужания.

Первый неуверенный взмах крыльев! Он видел, как летают взрослые, завидовал их смелым, плавным движениям, их великолепному умению подняться к солнцу и скрыться в манящей синеве. Он завидовал и ждал своего часа. И вот он, этот час, настал. Широко распахнув крылья, он взмахнул ими и услыхал свист рассекаемого воздуха. Лебеденочек каждым перышком затрепетал от восторга, и тут же он почувствовал волшебную упругость воздуха под крыльями. Он нерешительно оперся на эту упругость, и вдруг его тело послушно приподнялось. Еще толчок — и вот сейчас, сейчас он полетит.

В этот момент и увидел мастер своего «Лебеденочка».

Забыв обо всем на свете, Елена Карповна стояла на коленях и, осторожно, кончиками пальцев, прикасаясь к лебедю, поворачивала его перед собой на столе.

Да, чудесная, строгая работа. Все в нем живет, трепещет и заставляет забывать о материале, из которого мастер сработал его. Вот эти взъерошенные утренним ветерком перышки на груди: разве это дерево? А наполненные воздухом, напряженные сильные перья на крыльях, а легкий пушок подкрылий, а глаза, удивленно и дерзко смотрящие в зоревое небо!..

Красота! Если бы даже только одной красотой была отмечена эта работа, то уже и довольно. Но этого еще мало для того, чтобы мороз по коже пошел.

Одни мастера способны вылепить чудесную безделушку с массой красивых подробностей. Около таких изделий повизгивают и шепчутся девчонки и умильно вздыхают старушки.

Других мастеров совершенно не заботят ни красота, ни детали: им нужна идея. Только идея, ради которой они старательно убирают все детали до одной, оставляя то, что им кажется главным. Они забавляются этим до тех пор, пока не останется один только символ их замысла, совершенно забывая, что все в мире, в том числе и всякая идея, должно иметь форму, как душа должна иметь тело.