Анна Коростелева - Эоган ОСалливан

...Однажды под утро он выходил из паба в Финнтра в расхристанном виде, в разорванной рубахе, заблёванных бриджах, с волосами, слипшимися от крови и ликёра и католическим образком, болтающимся между лопаток. Вид у него был не из лучших, но другой взять было неоткуда, - навстречу шла Катлина. Она оглядела его со всем вниманием и собралась сделать осторожный крюк, чтобы обойти его. Эоган вскинул на неё мутные глаза. "Господи, сжалься надо мной, - сказал он про себя. - Когда-нибудь мне суждено же помереть, так почему бы не прямо сейчас?" Господь выслушал Эогана, не проронив ни слова. Катлина же обернулась и сказала:

- Рубашку я, положим, могла бы зашить, то и сё простирнуть - тоже труд невелик, но как залезть кое-кому в башку, чтобы прочистить там изнутри?

- Кэтлин, - простонал Эоган, и небо посветлело над ним, и вроде даже выглянуло солнце, чего в Финнтра не случалось два месяца с начала весны. И налетел ветер с юга, и зацвели вишни, и птичка-королёк принялась строить себе гнездо среди поросших мхом камней в вересковых полях.

Эоган не менялся. Когда ему случалось бывать нежнейшим отцом семейства, Катлина тихонечко наслаждалась им в этой роли. Когда он сутками не различал, где день, где ночь, и закатывался с собутыльниками в Килларни на какие-нибудь петушиные бега, Катлина радостно думала, как повезло, что она не жена ему. Двумя неделями спустя она выглядывала невзначай в окно, обнаруживала там Эогана - без плаща и без перчаток, с непокрытой головой, как поётся в балладе, - изнывающего, по-видимому, от любви, но подзабывшего, с какой стороны вход в дом, глазом не моргнув, принимала его покаяние, не вдаваясь в подробности грехов, и бывала награждена стихами, где говорилось о безумной любви к Ирландии. Эта Ирландия, встреченная Эоганом где-то с похмелья, - то на берегу Шаннона, то над рекой Сурь, - обладала неизменно длинными золотыми волосами, совершенно определённым изгибом бровей и ещё кое-какими формами, о которых нет нужды упоминать. Она походила на Катлину, как две капли воды. И кстати подлетевший Купидон пронзал Эогана своей стрелою немедля или немного погодя, но каждый раз - в самую середину груди. Эоган кланялся до земли, сжимая в руке свою треуголку или то, что тем счастливым утром оказывалось у него на голове, и пускался в расспросы относительно родословной встреченной им девы, как будто бы её происхождение от всех богов и воинов древности, вместе взятых, могло бы удержать его от более близкого знакомства. Пленённый и очарованный, Эоган наспех обещал Ирландии скорое освобождение и конец её недоли, намёками предрекал восстановление династии Стюартов, в лучших традициях ашлинга поминал сияющие корабли, которые придут из-за моря, но как-то уже вскользь, а тем временем рука его так и тянулась куда не следует. Должно быть, ни с одним из её поэтов у Ирландии не было столько хлопот, сколько с ним.

Катлина неспешно размышляла, сказать ли Эогану о том, что скоро на свете станет одним потомком ирландских королей больше, и следует ли ему вообще знать об этом, и она то собиралась сказать, то передумывала, и длилось это до тех пор, пока как-то утром Эоган не выхватил у неё из-под рук корзину с мокрым бельём, примолвив: "Оставь, оставь, куда тебе, с таким-то животом!" Тогда Катлина перестала колебаться, сказать или не сказать, и стала столь же неторопливо размышлять, надо ли выходить за Эогана замуж или как-нибудь обойдётся. Ибо кто смог бы выйти замуж за Эогана, зная его абсолютно? Пусть он страстно любит жену, но ведь совершенно ясно, что попадись ему на другой день после свадьбы какая-нибудь девчонка с хорошенькими ножками, он мигом всё бросит, побежит за ней выпучив глаза и прижмёт её тут же, за углом, на глазах у всего города.

Когда родился его рыжий сын, Эогану случилось быть не слишком далеко, - в соседнем графстве, где он подрабатывал рытьём канав за шесть звонких пенсов в день. Новость дошла до него с опозданием в два месяца. Он прервал работу, убрал дневной заработок в мешочек, висевший у него на шее на пеньковом шнурке, запрятал мешочек под рубашку, отряхнул лопату от земли, положил её на плечо и зашагал в Керри.

Когда Эоган перешагнул порог и с искренним любопытством заглянул в свёрток, укачиваемый Катлиной, он, с одной стороны, растрогался, с другой же - слегка поморщился. Это была, несомненно, точная копия его самого, и уже сейчас было видно, что он довольно большая сволочь. Эоган покачал головой. Так или иначе, этот день был самым счастливым днём в его жизни. На второй день Эогану захотелось смыться и немножко передохнуть, но не тут-то было. Катлина попросила его посидеть с ребёнком и отлучилась на пару часов. Эоган хоть и был разгильдяй, но ребёнка на руки взял. И так, и сяк, и повалял его, и покачал, и погладил.

Слегка проголодавшись, маленький Эоган молчать не стал. Он пошире разинул пасть и зашёлся самым что ни на есть выразительным хныканьем. Эоган взял его на руки, снова положил. Но чем тут поможешь? Он выбежал во двор, чтобы не слышать только всего этого ужаса, потом устыдился и вернулся обратно. От укачивания в колыбели вой вовсе не уменьшался, и тогда Эоган слегка собрался с мыслями:

Не плачь, мой сын, кругом всё спит,

Усни и ты, любовь моя.

Моя вина и чёрный стыд,

Что ты голодный у меня.

К тебе по праву перейдёт

Богатство тех былых времён,

Когда твой королевский род

В земле зелёной Конна цвёл.

Собою будешь ты хорош,

Дитя моё, любовь моя,

Пять сотен раз мне в сердце нож,

Что ты голодный у меня.

Тебе в наследство перейдёт

И Финна меч, что в битве скор,

И лук, сражавший данов влёт

Со стен высоких Кашел Корр,

Ты Конна в битвах превзойдёшь,

Дитя моё, любовь моя,

Пять сотен раз мне в сердце нож,

Что ты голодный у меня.

Получишь белого коня,

К нему седло из серебра,

И золотые стремена,

И золотые удила,

Ты будешь с богом Лугом схож,

Дитя моё, любовь моя,

Пять сотен раз мне в сердце нож,

Что ты голодный у меня, -

Корону Медб и плащ её,

Волшебной выдры пёстрый мех,

Нуаду ржавое копьё

И весь Кухулина доспех, -

Своей ручонкой загребёшь

Ты всё, что можно и нельзя,

Сто тысяч раз мне в сердце нож,

Что ты голодный у меня, -

Гряду летучих облаков

И реку Бойн в сияньи дня,

А пару рваных башмаков

Получишь лично от меня.

И лепрехонов в кумовья,

И всех святых из Глендалох...

А вон и матушка твоя!

Язык уже тут врать отсох, -

проговорил нараспев Эоган и обрадованно сдал ребёнка с рук на руки Катлине.

В другой раз, оставив его ненадолго с ребёнком, Катлина с трудом разыскала обоих в трактире за пару миль от дома. Случилось так, что, посмотрев в выразительные глазки сына, Эоган заранее затосковал и пошёл искать кормилицу, нашёл её в лице жены трактирщика и, успокоенный насчёт честно выполненного долга, подзадержался у них в щедро натопленной гостиной. Завернув по наитию в трактир, Катлина как раз увидела, как Эоган, держа ребёнка на одной коленке, смачно целуется с дочерью трактирщицы, которую явно не прочь усадить себе на другую. После этого Катлина окончательно поняла, что Эоган великий поэт.