Анна Коростелева - Эоган ОСалливан

Тёмным разросся шатром тринадцать ярдов в обхвате,

Он в листве приютил семейство сов из Килдаре,

Он укрывал от дождя под ветвями ещё Кольма Килле,

Да здравствует тис в Глендалох и пусть себе зеленеет,

И так ему тысяча двести уже, а будет и больше.

Но проклинаю я тех, кому годы идут не на пользу:

Иному чуть только за сорок, а плесенью уж потянуло.

Взять хоть О'Рахилли вон: кого он тут осчастливил?

Пару метафор он спёр у Катулла, когда был шустрее,

Ныне читать разучился, и пусть покоится с миром.

Если случится кому на закате дней его хилых

Жену себе приискать моложе его лет на сорок,

Не нужно в брачную ночь мешать окружающим людям:

В спальню к жене не ломись, там без тебя разберутся.

Моё проклятье тому, кто пляшет на вечеринках,

Суставами громко скрипя, на ходу распадаясь на части;

Будь также проклят я сам, если так зажиться сподоблюсь.

Я проклят стократ с потрохами за то, что здесь время теряю,

А не бегу со всех ног за той вон чудной красоткой!

Едва вымолвив последнюю строчку, Эоган повернулся на каблуках, проскочил у Доннхи под локтем и, не заботясь о публике, кинулся во всю прыть в указанном направлении. Исход состязания, однако, был и без того уже ясен всем.

Красотку эту звали Мэри Хью, и знакомство с ней Эогана было знаменательно для обоих: Эоган научил Мэри Хью свистеть в два пальца, а она его - наклеивать слюной лист подорожника на нос, чтобы нос не обгорел. Правда, умение это не очень пригодилось обоим в жизни, поскольку Мэри Хью хотя и умела с тех пор свистеть в два пальца, но только в два пальца Эогана, а Эоган в большую жару начинал разыскивать взглядом нос Мэри Хью, чтобы наклеить на него подорожник, да ведь не могла же Мэри Хью быть при нём каждый день! А с тех пор, как она уплыла в Ливерпуль, Эоган и вовсе видел её только в мечтах. Мэри торговала форелью и треской, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, в одно прекрасное утро она зашила в подол пять фунтов, подоткнула свой капот и села на корабль до Ливерпуля.

Бывает, Эоган усядется в дальнем углу заведения вдвоём со старым, проверенным другом Доннхой и думает честно отдохнуть после целого дня добычи торфа, потому что когда ты режешь торф и складываешь его до самого заката штабелями, пока вечером за ним не придёт повозка, а потом ещё и грузишь на повозку, потому что у возницы разыгрался радикулит, а потом идёшь пешком три мили до городка, потому что повозка ушла без тебя, то ты хочешь отдохнуть, а тут вдруг честнейшей души Доннха, Доннха Фитцджеральд, которого ты знаешь, казалось бы, как собственную пятку, вдруг заявляет тебе, что ты просаживаешь свой талант неизвестно на что.

- И тебе не совестно, Эоган? Ты на любом поэтическом состязании бьёшь любого одной левой, ты можешь ночью в пьяном виде на коленке накропать такое, что у сотни поэтов живот схватит от зависти, а где твоя любовь к Ирландии? - тряс его Доннха. - Где вообще, не за едой будь сказано, твои гражданские чувства? Где у тебя Ирландия, о которой, между прочим, есть что сказать, которая внушает трепет тому же О'Рахилли, которая всем порядочным поэтам является в ашлингах [2] Поэтический жанр, от ирл. aisling - "видение". в виде величественной девы с торжественной поступью и вселяет, кстати говоря, во все сердца...

- Уберите от меня это божество на пьедестале, - простонал Эоган. - Любовь - это когда хочется ущипнуть за бок, подуть в ухо, взъерошить волосы.

- Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-нибудь щипал за бок Ирландию? - фыркнул Доннха.

- Да, чёрт возьми, - сказал Эоган. - Я, в моём последнем ашлинге. И Бог даст, этот ещё не последний. "В подражание О'Рахилли". В постели своей вчера вечером лёжа, я деву узрел красоты неземной...

Доннха оживился.

- И, полный надежд, я поёрзал на ложе, чтоб деву пристроить ловчей подо мной...

- Э, э, - спохватился Доннха. - Ты полегче, тут женщины как-никак!

Гражданская лирика Эогана имела успех в основном в чисто мужской компании.

И как Доннха ни возмущался такой прозаичностью подхода, Эоган всегда умел задобрить его. В период своего достопамятного рытья канав в Голуэе, когда они с Доннхой не просыхали, Эоган однажды пришёл к нему с утра в сарай с опухшей рожей, меланхолично предъявил свою лопату, у которой треснула рукоять, потому что накануне по ней проехала телега, и сказал, обведя интерьер сарая не совсем ясным взглядом:

О Фитцджеральд, о друг драгоценный из рода Джеральда

И воинственных эллинов, жадных до битвы с врагом,

Оцени мудрым взором лопаты моей вид печальный,

И со вкусом, присущим тебе, ты её оснасти черенком.

Если ты одаришь меня этим полезным орудьем,

То, поскольку учёности много, а выпивки нет,

На плечо водрузив инструмент, двинусь в Голуэй в путь я,

Где мне за день предложат шесть пенсов и скромный обед.

По исходе же дня, когда ноют и ноги, и руки,

Когда мастер извне допекает, а жажда - внутри,

Я привычно начну свой рассказ про Сизифовы муки

И припомню Елену и песни Троянской войны,

Я припомню Кассандру, Медею, Цирцею и Хлою,

Подмешаю Самсона с Далилой туда без хлопот,

Не сморгнув, помещу я в рассказ Александра-героя

И надеюсь, что Цезарь мне тоже на помощь придёт.

Меж собой второпях познакомлю я Цезаря с Финном,

А Ахилла нашлю на фоморов, - ему не впервой,

Под конец же, на мастера глядя светло и невинно,

Я коварно ему залеплю панегирик любой.

На закате же дня я возьму свою плату без споров

И пристрою её под рубашкой на грязном шнурке,

И в прекрасном настрое отправлюсь обратно я в город

И, нигде не истратив шесть пенсов, приду я к тебе.

Ибо ты, как и я, мучим жаждой сильнейшей и стойкой,

Так что в паб у дороги зайдём мы с тобою вдвоём,

Щедро крикну я: Эля! - и вот уж напитки на стойке,

И ни в жизнь ни полпенни я не отложу на потом.

Это доконало Доннху, в особенности упоминание эллинов в его родословной, так что он даже встал, вытряхивая из волос солому, и, проклиная всё на свете, приделал к злополучной лопате рукоять вместо того, чтобы послать Эогана куда подальше.

* * *

Однажды вечером Рыжий Эоган, вымокший до нитки, вернулся с поля на ферму, где батрачил в то время. Ввалившись в дверь и особо не глядя по сторонам, он прошёл прямиком к огню, и стал вывешивать там свои мокрые чулки. А случилось так, что в тот вечер хозяин Эогана пригласил к себе священника, который отслужил уже службу и как раз принимал исповедь у домочадцев, отпуская всем грехи в домашних условиях, как это обычно делается у ирландцев. И вышло так, что чулки свои Эоган вывесил прямо под носом у святого отца, и его же он спокойно подвинул локтем, прокладывая себе путь к очагу. "А ну-ка кыш, кыш отсюда! - задохнулся святой отец. - Куда лезешь, убогий? Пойди-ка присядь там пока на торфе, горе луковое!" Эоган неохотно перешёл на сложенную в углу груду торфа на растопку, устроился на ней не спеша и невзначай заметил: