Анатолий Афанасьев - Командировка

— Елизавета Марковна?

— Увы… Женщина. Привыкла все на свой аршин мерить. Я ее утешаю, говорю, может, еще обойдется, не посадят в узилище, а она в слезы. Очень вы запугали ее, Виктор Андреевич. Очень.

Я взглянул внимательно в богатырские глаза Капитанова и увидел, что роль дается ему с трудом.

Может, первый раз в жизни пришлось ему играть такую роль. Он был удивительно сейчас похож на чистопородного скакового коня, которому пришлось потрудиться на уборке территории. Изо всех сил сохраняя достоинство, он гордо похрапывает, бьет копытами, но липкий пот унижения струится по его морде.

Я не чувствовал ни раздражения, ни обиды. Мне его было почему-то жалко. И тошно мне было от его кривляний.

— Зачем решетка на окне, Владимир Захарович? — спросил я рассеянно и не к месту.

— Для конспирации, — тихо ответил Капитанов. — Да черт с ним, с окном-то… Тут такой казус, что не одну Шацкую вы запугивали. Инженер Прохоров тоже ведь на вас в обиде. Чудно даже. Двух дней не пробыли, а столько успели. Энергичный вы, судя по всему, человек.

— Хочу всегда как лучше, а выходит… — пожал я плечами, — Прохоров, надо же… Что же мне теперь делать?

Уже большим усилием сохранял Капитанов выражение чайной приязни. Перегнулся ко мне, посоветовал заговорщицки:

— Уезжайте, Виктор Андреевич. Поезжайте в Москву, остальное доверьте мне. Я все потихонечку улажу. Без всяких последствий. Самый разумный выход из положения.

Я встал — тягуче саднило в висках. Развезло меня от чая. Смотреть на богатыря мне было стыдно.

— Прекрасный вы специалист, — сказал я, — и так себя роняете. Зачем, Владимир Захарович?

Стоит ли…

Капитанов тоже встал и повис где-то вверху красным лицом. Не глядя, я видел, как бешено подрагивали его губы. Дипломатия — псу под хвост, все роли — в мусорный ящик. В комнате стало шумно от нашего дыхания.

— Знаешь ли, столичный житель, что для меня значит этот узел? — спросил Капитанов.

— Может быть, — сказал я. — Но прибор не работает. Это объективный факт. Не работает по вашей вине.

— Мне начхать… — он выругался, точно выплеснулся, с судорожным облегчением, как умеют выругаться самые деликатные русские интеллигенты в минуту жесточайшей хандры. И он послал меня в самую дальнюю сторону, куда только можно послать и куда еще никому не удалось отыскать дорогу.

— Это мне нравится, — сказал я. — Спасибо.

Почти ослепленный какой-то соленой слепотой, я вышел в коридор и там руками оттер со щек его дикую ругань. Сердце хлюпало, как неисправный насос. «Прибор не работает, — повторил я сам себе, чтобы утихомирить боль. — А надо, чтобы работал.

Ничего не попишешь».

Устремился я к проходной ловить товарища Прохорова. Не думаю, чтобы именно он был мне особенно нужен, захлестнуло меня какое-то помутнение, какая-то серая скука, и захотелось вдруг повидаться с Прохоровым. Капитанов сказал, что я его обидел, Прохорова. Неужели правда?

Присев на скамеечку неподалеку от асфальтовой тропы, я наблюдал тысячу раз виденное зрелище — поток людей, спешащих с работы, широкую, шаркающую подошвами ленту, суживающуюся клином в узкую щель проходной. Разнообразие лиц, походок, пестрота сумок, кофточек, галстуков — и на всем бледный отсвет усталости. Скорее, скорее домой, на волю, в прострацию вечернего отдыха. Когда я двигаюсь в таком потоке, то не чувствую одиночества.

С работы идут все вместе, пусть незнакомые, но связанные уже чем-то таким, что надежнее иного знакомства. Тут не надо бояться случайного сопричастия, не приходится искать лазейку между лицами, куда можно безопасно упереться взглядом. Дневное общее напряжение труда еще сплачивает людей. Бывало, я замедлял шаги, чтобы подольше продлить гордое и бодрящее ощущение слитности со всеми, подальше отодвинуть предстоящее одинокое кружение.

Постепенно поток редел, в нем уже легко было различить отдельные фигуры. У меня почти не осталось надежды засечь Прохорова. Скорее всего, он проскользнул неугаданным, неузнанным. Ага, воч появилась Елизавета Марковна под руку с высоким представительным мужчиной. Заметила меня, узнала и отвернулась. Что-то сказала попутчику. Тот глянул в мою сторону ушли.

Нет, не прозевал. Идет Прохоров. Идет вперевалку, согнувшись, зачехленный в свой гремящий пиджак. В руках — портфель, на голове, на реденьких волосиках — белая кепчонка, надежная защита от солнечного удара. Я его догнал за проходной.

— Я знал, что мы еще с вами встретимся, — лукаво сказал Прохоров. Прямо предчувствовал.

— Еще бы не предчувствовать, если вы на меня жалобу написали.

Прохоров захихикал тоненько, заерзал, загремел пиджаком.

— Это вам Капитанов поведал?

— Конечно.

Мы подошли к перекрестку и остановились.

— Вы не спешите? — спросил Прохоров.

— Нет.

— Тут есть одно заведение неподалеку… Чудесный кофе, свежие пирожки, сливки — не угодно ли?

Правда, крепких напитков там не подают. Вы как?

— Охотно.

Там, куда мы пришли, было прохладно. Низенькие деревянные столики, удобные, широкие табуреты, стены под дерево. Официантки в нежнейше-белых передничках, как у школьниц. Посетители — мамы с детишками. Седовласый старик у окна, окостеневший в позе мыслителя над бокалом молочного коктейля. Миниатюрная женщина средних лет, с гладким старомодным зачесом, обрадованно кинулась нам навстречу. По ее преданному взгляду и угодливой расторопности можно было предположить, что Прохоров здесь не простой клиент. Он и не таился.

— Давай, Варвара, чего повкуснее да посвежее, — сказал тоном хозяина. Этот товарищ из Москвы, ему угодить трудно.

Женщина усадила нас за двухместный столик, в нише под вентилятором.

— Уф, — с облегчением потянулся Прохоров. — Ну и жара. Того гляди, расплавишься, как снегурочка, — и плотнее закутался в пиджак. На снегурочку он был похож не больше, чем на Гималайский хребет.

— Вы в курсе некоторых обстоятельств моей жизни, дорогой Виктор Андреевич. Что ж, прошлого не зачеркнешь, да это и не нужно. Прошлое, как и будущее, всегда ощущается как нечто невыносимо прекрасное. Независимо от того, какое оно было на самом деле. С годами, знаете ли, стал я терпимее ко многим проявлениям человеческого естества. Научился наслаждаться маленьким ежедневным праздником бытия… Но ведь что-то невосполнимое утратил, обронил. Что-то яркое, трепетное, изумрудное. Такое, чего жалко порой до слез. Вас не шокируют мои откровения?

— Отчего же… любопытно.

Он любезно послал мне мудрую улыбку, но всетаки не мне, а моему уху. И в этой мудрости был оттенок болезненного самолюбия, смешной в пожилом человеке.

— Вы изволили заметить, что я написал жалобу…

Как бы вам объяснить, что это невозможный для меня поступок. Почему-то мне хочется, чтобы вы это поняли… Такие, как я, не пишут жалоб, дорогой Виктор Андреевич. Для этого мы слишком пессимистичны. Тот, кто пишет жалобу, аппелирует к комуто за поддержкой, обязательно в какой-то мере надеется на успех.