Яков Арсенов - Тринити

Выглядел Артамонов уверенным диктатором, у которого нет никого в подчинении и диктат которого распространялся не далее чем на себя. Я всматривался в него и понимал, что он человек креатива. В годы своей технической учебы, он говорил в отношении начертательной геометрии: если надо будет в жизни, я начерчу, но зачем чертить сейчас? Я все понял и узнал, какая линия что обозначает, переварил материал, но зачем чертить, тратить попусту столько времени?! И характер его с течением жизни, похоже, не изменился. Он разрабатывал стратегию, придумывал идею, вбивал колышки и передавал желающим под дальнейшую проработку. При этом никого не просил. Все почитали за честь довершить затеянные им дела. Значит, что-то в них было, в этих затеях. Заниматься вопросом методично и системно было явно не по нему. Он сделал наброски книг, выразился, но доводить тексты до ума в его понимании не было надобности. Ведь он явился на свет не для того, чтобы разобраться с языком, а чтобы познать жизнь.

Сопоставляя факты, я успокаивался. Получалось, что я, доделавший его книги, попал в разряд Прорехова, Лики и Деборы. Первый доводил до ума технические наброски его полиграфической идеи, вторая и третья — воспитывали детей. Артамонов придумал издательский холдинг, и, как только все было выставлено и налажено, детали тут же наскучили ему, и он оставил все на усмотрение Прорехова. То же самое в отношении семьи. Это было заметно по поведению детей — они так и висли на мамах.

Следующим в центр круга был вызван Бакутин.

— Мы научились пахать по безотвалке, — зачитал он обязательный текст и перешел к произвольному. — Заместитель начальника службы безопасности в Думе.

Этот неприметный с виду человек просуществовал на потоке тихо, как серая мышь. Теперь оказалось, что здесь он едва ли не самый главный.

Продолжил докладные о себе Бибилов Мурат, забыв про сунутую ему в руки бумажку.

— Отец-героин, — начал он. — Четверо мальцов, единожды женат, живу на границе, служу на таможне, связи продолжаю нарабатывать. Добро даю.

— Радики тебя там еще не задолбали? — спросил Артамонов. — А то подарим тебе свинцовую ракушку на хозблок!

— Отлично! Я приму подарок, — на чистом русском сказал Мурат. С Нинелью и множественными детками, плавно переходящих от чистого осетина — первенца до абсолютно белокурой дочки — последыша, Мурат чувствовал себя совершенно обрусевшим. Было заметно, что Нинель за годы совместной жизни сделала его совсем ручным и рецессивным, если не сказать больше — одномандатником. Нинель рожала без конца — Мурат не успевал растамаживать. Всякий раз после очередных родов, когда Нинель откисала в роддоме с разорванной промежностью — все дети получались далеко за пять кило, — он просил хирурга, чтобы тот при зашивании уширенной части делал пару лишних стежков.

Далее шел Миша Гриншпон.

— Слышь, чуваки, кочумайте! Достали с этим допросом! И своими дурацкими бумажками!

— Т-сс! Не болтай! — приземлил его Рудик. — Мы должны знать все твои вехи!

— Ну, хорошо, только ради того, чтобы не испортить праздник!

— Мотивы можешь не объяснять. Не ты же один испытал эдипов комплекс по отношению к матери-родине?

— После учебы работал в Питере, — начал Миша, — потом свалил в Канаду, иными словами — встал и принес немного вреда своей советской родине. Работаю в «Дженерал электрик», США, дом во Флориде, тружусь в Гамбурге, в командировке. Легко конкурирую с Россией, толкаю всякого рода Иракам разного рода энергетические проекты. Не женат. Перед улетом из Белоруссии поладил с одной дамой. Теперь у меня, оказывается, есть мальчик весом в сто кэгэ. Вот, резвится с остальными, опасаясь всех подавить.

— То есть, чуть что, НАТО с нами? — спросил Рудик.

— Конечно. В формате мы плюс они.

На курсы по изучению нас оттуда Гриншпон эмигрировал сразу после того, как надоело быть здесь. Но он не считал свой отъезд эмиграцией. У него был иной взгляд на это.

— Знаете, что такое настоящая эмиграция? — сказал он в завершение своей речи. — Вот когда ты уехал в детстве или чуть позже и узнаешь, что жизнь длится восемьдесят или около этого, — у тебя нормальная реакция на отъезд я молодой, до старости еще так долго, что не хочется об этом и думать. Все можно успеть — и родить, и посадить, и построить А вот когда ты в сорок лет оказываешься под Нью-Йорком, ты как бы рождаешься заново, но при этом узнаешь, что жизнь длится всего лет пятнадцать-двадцать и уже не успеть ни книгу написать, ни друга посадить — вот это эмиграция настоящая — ностальгия весны!

Переминаясь с ноги на ногу, своей очереди ждал Забелин. Как только Гриншпон доложился, Забелин развернулся вполоборота и продолжил тему:

— Забелин. После вуза, как положено, отработал по распределению, сейчас прозябаю в стряпке рекламы. Все ролики про пиво на первом канале… мои. Если у кого-то возникнет потребность в тиви — прошу ко мне.

Далее — со всеми остановками.

— Клинцов, — заговорил о себе и о поколении бывший комсомольский вожак. — Финансовый директор молодежного движения «Идущие рядом». Мы научились спать кроватями «не расстанусь с комсомолом», — продолжил он по бумажке ряд Фурье, задуманный режиссером праздника. Всем своим видом Клинцов наглядно демонстрировал, как застойная комса сумела временно подавить в себе императив призвания, чтобы потом, принюхавшись к сквознякам эпохи, продолжать неустанно все ночи напролет лепить образ в кремовой сорочке с комсомольской ретро-шнуровкой на волосатой груди. Он был образчиком популяция икс-генератов родом из Октября, которые смогли вовремя сориентироваться на полном ходу жизни. И вот результат — налицо повторная востребованность временем.

Затем, прихрамывая, к людям вышел Кочегаров.

— Наши дети уже выросли, — сказал он, вглядываясь в бумажку поверх очков. — Девочки убегают для освоения будущей профессии подзаработать на «Баунти», а мальчики, сняв штаны, по голове уже не гладят. — Он посмотрел на Дастина и подытожил свое выступление: — Все науки я бросил. Занимаюсь исключительно жизнью.

Кравец шел следующим по списку.

— Мы научились летать самолетами «Башкирские авиалинии», — процедил он текст из общественной нагрузки. — Посему живу в Израиле.

За ним вышла Марина.

— Кравец Марина, — сказала она просто. — Мы научились одеваться трусиками «прошла любовь», — читанула она свой листок и с неудовольствием бросила его в стоящую рядом урну. — Живу в Тель-Авиве, работаю в театре. Специально ко Дню грусти мы приурочили гастроли. Теперь играю «Жанну» по-настоящему. Вечером приглашаю всех на площадку, — махнула она рукой в сторону подиума, — мы покажем лучшие куски оттуда.

Только Марина смогла бы выдавить из своей случайной роли в студенческом театре целую жизненную платформу, забросив на фиг все эвольвенты и прочие железяки, относящиеся к профессии «турбиностроение».