Яков Арсенов - Тринити

Среди ночи приволокся Реша, угрюмый и подавленный, словно деклассированный.

— Что с вами, товарищ? — спросили его друзья.

— Да так, земное, — вздохнул Реша.

— По шапке, что ли, дали?

— Куда там, хуже! — Реша налил себе пол-литровую банку вина, но тут же забыл про него. — Прогуливался сейчас со своей текущей дамой и встретил Рязанову при каком-то лысом хахале. И мне опять подумалось: «А ведь она могла быть моею!» Я в который раз вспомнил, как на балу она стояла у шведской стенки, держа в руках кленовый лист. Моей даме не понравилось, что я оглянулся им вслед, — что это я, дескать, при ней живой, набираюсь наглости интересоваться проходящими мимо кокетками. Я хотел этой своей мадаме сразу объяснить, кто из них кокетка, а кто — похлеще, но сдержался. Когда дома у дамы мы почти разделись, я развернулся, схватил куртку и убежал. Хотя девушка была что надо — молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова была моей, я любил бы ее, как саму жизнь. Кажется, ее висмутовые глаза до сих пор смотрят на меня с укором. Но любить просто так, зная наперед, что объект никогда не будет твоим, извините, это не по мне. Никто меня такой глупости не обучал. Я считаю, что любовь должна быть исключительно ответной, и ненавижу всех, кто превозносит явно бесперспективные мучения… Везет же вам, — обратился Реша к друзьям, — любите помаленьку своих ненаглядных, а я — как проклятый! Дальше предсердия не пролезает ни одна. Что-то все не то, не то…

— Странная она, эта твоя Рязанова, — сказала Татьяна. — Красивая, но с приветом. Я как-то послушала ее выступление на семинаре по какой-то там технократической семантике, такие в голове у нее завихрения…

— Не странная она, а глубокая. Я всю ее глубину прямо шкурой чувствую, — сказал Реша. — А когда ее кто-то лапает, даже глазами, у меня шерсть дыбом встает и в жилах стынет вопрос: почему?

— Хорошо, я помогу тебе поднять его на Всемирном конгрессе по защите животных, — проникся Артамонов.

— Ничего больше не остается… — Реша выпил импровизированный пол-литровый «бокал» зеленого стекла и уставился в окно.

— Но ведь ты сам других лапаешь, времени зря не теряешь, — опять встряла Татьяна.

— Я — другое дело, я — моральный урод, — объяснился Реша, — а ее нельзя просто так лапать, она чистая.

Тем временем у дверного косяка нарисовался запропастившийся на любовной почве Бибилов.

— Зачем чуть гостя не загубил?! — набросился на него Гриншпон. Правильно я говорю, Артамонов?

— Налэйтэ мнэ вина! — потребовал Мурат на редкость без ошибок и, схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком завернувшуюся не так штору.

— Извини, мы тут это… не дожидаясь… — поджали хвосты друзья. Буквально по капельке.

— Дайтэ мнэ выпит канце концов! — не унимался горец.

— Погоди, брат, не кричи, скажи, что с тобой? — по-кавказски дипломатично стал подъезжать Артамонов.

— Ныкакая особэнность! — скинул с себя бурку Мурат. — Мэна Нинэл всо, канэц!

— Ты что, застал ее с другим? — спросил Артамонов. — Она ушла от тебя?

— Нэт, просто она сказал, что уже эта… — пытался что-то объяснить Мурат, — ну, что мне лучше знат сэчас, чем пэрвый брачный ночь… Высокотемпературная кровь Мурата дико вздымала воротную вену и более мелкие сосуды на кадыке и висках.

— Ну так что?! — удивилась Татьяна. — В цивилизованных странах все считают: если непорочна, значит, не пользовалась успехом.

— Гони ее в шею! — сказал Реша. — Ты только представь покрасочней, как она где-то с кем-то… и твою любовь как рукой снимет!

— Выходыт, всо врэма прошел зра?! — присел на корточки Мурат.

— Ну почему зря? Может, и нет, — рассуждал Реша. — А ты для чистоты эксперимента попробуй себе смоделировать другую ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку, но не Нинель. Кого ты выберешь — ее или Нинель?

— Нынэл.

— Вот видишь. Так что не мучайся, а спокойно засади рюмаху, пока эти оглоеды все не выпили, — повел Реша рукой эдак вокруг. — Целинник ты наш! Все непаханое ищешь! Лишнее это… Впрочем, сегодня врачи уже творят чудеса в этой области… — пару минут художественной штопки, и Нинель — снова девушка.

— Нээт! — взорвался Мурат.

— Ну хорошо, генацвали, хорошо, — вел его логистику дальше Реша. Тогда спрашиваем прямо: что для тебя лучше — иметь красивую, но неверную или некрасивую, но верную?

— Нэ знаю! — взмолился Мурат еще тоньше.

— Решай сам, что лучше — есть говно в одиночку или торт со всеми вместе?! — поставил вопрос ребром Решетов.

— Я нэ знаю! — вскинул и опустил руки Мурат.

— Ну тогда и я не знаю! — сдулся Реша.

— В жизни нас окружают одни ублюдки! — сказал в воздух Гриншпон.

Фраза тут же стала крылатой.

— Она сама к нему, понимаешь, ползет, а он еще и ерепенится! — возмутилась Татьяна.

Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения про ублюдков в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной студенческой мудрости.

Вопрос с Муратом получился настолько злободневным, что все привстали для более удобного мотивирования. В комнатах вырубился свет, но дебаты продолжались до утра. Синклит девушек заседал в женском туалете, ареопаг парней — в мужском. Обе клики сошлись на том, что Мурат — влюбленный ублюдок, а Нинель — жертва межнационального психомудильничества. Мурат был затоптан в грязь, тем более что он проболтнулся о своем заветном желании получить после института распределение на какую-нибудь таможню.

— Но ведь там нет турбин! — вскинула брови Татьяна.

— Смонтируют, — успокоил ее Реша. — Отец договорится.

— Так уж и договорится, — прикололась Татьяна.

— Не боись, у него все на мази, — сказал Артамонов. — Мурат может на спор решить вопрос присвоения его кепке-аэродрому статус правительственного.

Когда из туалета вернулись в комнату, Мурат снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:

— Жену, что ли, Нинэл сдэлат?

Все бросились к нему обниматься и заставили Мурата десять раз повторить сказанное, а потом бились в раздумьях, как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.

— Ну вот, — сказал Рудик, — а ты дулся!

— Сразу чувствуется, мужчина! — пожал ему руку Реша.

— Двухгордый люблюд! — поздравил Мурата Артамонов.

— Ангидритт-твою перекись марганца! — присоединились из коридора остальные.

Речь велась о самой первой свадьбе в группе.

И вершили ее на полном серьезе. Нинель, очень сильно гульнувшую накануне, уже не признавали в качестве серьезной партии местные ухажеры. Поэтому Нинель на торжестве была в очень обширном атласном платье со складками и в суконной жилетке. Мурат, как дурак, рисовался в джинсах и джемпере. По этой причине их отказались расписывать. По табелю в ЗАГС допускали только в костюмах и свадебных платьях. Да еще и с паспортами. Рудик был вынужден принести в ЗАГС письмо из деканата, в котором объяснялось, что данные молодые, находясь в стесненных обстоятельствах, вообще никогда не смогут купить необходимую по закону экипировку. Снятый на неделю ресторан «Журавли» побил рекорд по финансовому обороту. Мурат все пытался вспомнить, кем ему приходится тот или иной приехавший на свадьбу родственник, поэтому прикидывал так: если человек припер на свадьбу барана, значит, это дядя, если притащил прицеп вина, значит, тоже дядя. Поэтому других родственников не было. Тех, кто просто давал деньги в конвертах, Мурат привечал холодно, как соседей, и даже не здоровался. Казалось, на свадьбу прибыл весь Цхинвали, половина Гори и часть Тбилиси. У них там считалось высшим шиком жениться на русской девушке, поэтому внешность и судьба избранницы, а тем более ее корни и приданое не имели никакого значения. Сильно постарались в честь празднества и согруппники. Они под видом подарков нанесли в «Журавли» такое количество самострелов и других домотканых произведений, что все они, вместе взятые, не влезли в семейный баланс.