Дуглас Коупленд - Мисс Вайоминг

– Я уже устала на нее смотреть.

– Ничего, это нетрудно. Просто смотри и все.

Дюран был убежден, что женщина должна говорить так, как говорят дикторши телевидения, и он заставлял Мэрилин подражать им.

– Дьюрри, зачем ты заставляешь меня учиться всей это чепухе?

– Потому, Мэрилин, ты ведь знаешь, что я не всегда буду рядом, и, пожалуйста, перестань говорить как дерёвня.

– Что ты хочешь сказать: «не всегда буду рядом»? И, кстати, не дерёвня, а деревня, и, пожалуйста, не называй меня деревней.

– Я должен знать, что ты сможешь продержаться и сама, сможешь жить самостоятельно. Жизнь – тяжелая штука. Надо учиться.

– А когда я останусь одна?

– Когда тебе исполнится двадцать один.

– А что потом, Дьюрри?

Но Дюран не ответил. Он покинул ее, как и обещал, и Мэрилин восприняла это спокойно. Тем более что она никому про него никогда не рассказывала, потому что друзьями она не обзаводилась, а все связи со своей семьей порвала безвозвратно.

Но когда дверь за Дюраном захлопнулась, Мэрилин почувствовала такую болезненную и жуткую пустоту в своей жизни, какую чувствует пень, оставшийся без ствола, который только что срубили. И именно в этот момент ее охватил энтузиазм – отныне Сьюзен предстояло вступить в мир конкурсов красоты.

Первая косметологическая заповедь, которую Мэрилин усвоила на курсах косметологии, заключалась в том, что те черты, которые люди считают красивым, свидетельствуют о плодовитости.

– Большие титьки означают много молока, девочки, – говорили ей на курсах, – и всем об этом известно. Блестящие волосы означают здоровые фоликулы, а наши яйцеклетки, девочки, появляются из фоликул так же, как наши волосы и ногти. Поэтому будем прихорашиваться и чистить перышки.

Мэрилин хорошо усвоила эту заповедь и неуклонно ей следовала: покупала бюстгальтеры, увеличивающие объем груди, румяна, глубокие декольте, красящие шампуни и, дабы возместить урон, наносимый временем, делала силиконовые инъекции, позволяющие вернуть здоровый вид дряблому лицу. Но инъекции пошли в ход только через много лет после того, как в ее жизнь вошел Дон Колгейт – кряжистый лесоруб из Худ-ривера. Он был просто без ума от красавицы, которая работала в настоящей юридической конторе, и от дочки, похожей на китайскую фарфоровую статуэтку на камине его бабушки.

После свадьбы Дон настоял на том, чтобы Мэрилин бросила работу, что она и сделала. Она, конечно, считала его образ мыслей старомодным, но, во всяком случае, это предполагало, что Дон не покинет ее, как Дюран.

Завоеваевав сердце Дона Колгейта, Мэрилин окончательно убедилась в том, что плодовитость и наглядно доказанная способность рожать красивых детей являются необходимым условием ее привлекательности и смыслом ее существования. Но затем проблемы возникли с Доном и его плодовитостью. Его сперматозоиды были либо окончательно мертвы, либо ленивы, либо глупы, либо перегрелись на солнце, так что зачать им с Мэрилин больше никак не удавалось. По мере того как его бесплодие становилось все более очевидным, он все больше пил, а число конкурсов, в которых участвовала Сьюзен, все увеличивалось. Число кроличьих клеток тоже росло, и жили они всегда не в доме, а в прицепе, поскольку Дон на его лесопилке не получал повышения.

Мэрилин посчитала, что может направить в конкурсное русло свой ум – ум, который, она была убеждена, унаследовала и Сьюзен. Другие конкурсантки визжали, хныкали или разыгрывали из себя принцесс, Сьюзен же сидела, как ястреб на фонарном столбе автострады, высматривающий, когда собьют для него добычу, она наблюдала и училась у других. Сьюзен чаще всего побеждала и довольно скоро избавила Мэрилин от необходимости свежевать своих кроликов.

Дон как-то сказал, что косметика и наряды, в которые Мэрилин наряжает Сьюзен, дешевые и блядские. Мэрилин ответила Дону, что когда-то читала, что в Китае девочки рожают уже в девять лет, «поэтому, если девочки могут заводить детей так рано, то нет ничего дурного в том, чтобы выставлять напоказ эту способность».

– Это безнравственно, вот что я тебе скажу, Мэрилин.

– Остынь, Дон. И не надо мне тут морали читать.

– Мэрилин, девятилетние девочки не носят туфли на шпильках, какие носят бабы в ночных кабаках.

– Не будь таким грубым. Это всего лишь вечерние туфли.

– А я-то думал, что в горах народ поумнее.

Когда речь заходила о нравственности, Мэрилин замолкала, хотя и ненадолго. Толковать о нравственности ни в коем случае не означало быть нравственным. Она выросла в свинарнике, и у нее не было представлений об этике. Правда, иногда по ночам она с беспокойством размышляла о том, что грехи родителей могут пасть на детей, что ее собственное грубое воспитание возобладает над ангельскими манерами Сьюзен. Но она никогда не высказывала эти мысли вслух. Наоборот, к примеру, она сказала Дону, что нравственность – это то, что в определенное время позволяет достичь цели.

– Как с теми полинезийцами, которые едят колбасный фарш.

– Кто что ест?

– Мне рассказывал про это мой прежний начальник, мистер Джордан. Он читал, что в супермаркетах в южной части Тихого океана целые стеллажи заставлены только колбасным фаршем. Американцы старались понять, почему этим островитянам так нравится колбасный фарш, и выяснилось, что ничто другое не похоже так на вкус человечины, как солоноватый вкус свиного колбасного фарша.

У Дона отвисла челюсть.

– Мы думаем об этих веселеньких островитянах в их веселеньких пальмовых юбочках, и наши моральные чувства так возмущаются. Но для них каннибализм абсолютно нравствен – и лично мне кажется, Дон Колгейт, что нравственность – это очень гибкое понятьице, так что не надо разыгрывать пастора передо мной.

Но именно Мэрилин бродила, едва не теряя сознания, среди кусков поджаренной человечины в Сенеке. На месте катастрофы было полно людей в биозащитных костюмах. Один из них спросил у Мэрилин, кто она такая и как ее зовут.

– Сьюзен Колгейт – моя дочь, – ответила она. – А я ее мать. Вы не видели ее?

Мэрилин сломала оба каблука, и сейчас на ней были розовые женские кроссовки, которые она нашла несколько минут назад, когда ушибла голень.

На закате девушка-репортер по имени Шила отвезла Мэрилин в местную гостиницу и уступила ей свою койку. Шила записывала собранные истории, вертясь между ноутбуком, сотовым телефоном и телевизором. Мэрилин позвонила Дону. Он приехал на следующее утро. Оба провели день на местном катке, временно превращенном в морг. Под музыку для фигурного катания родственники погибших разглядывали останки, которые были еще опознаваемыми. Руки, ноги, туловища и более мелкие части сложили на листах фанеры и покрыли черными виниловыми полотнищами. Прошло пять дней, но Мэрилин с Доном по-прежнему не могли обнаружить никаких следов Сьюзен. Мэрилин сдала кровь для анализа ДНК, чтобы помочь опознать тела, не поддававшиеся зрительной или стоматологической идентификации. Они вернулись в Шайенн, перед глазами стоял туман, все виделось словно сквозь запотевшие стекла автомобиля, чувства притупились. Шила звонила каждый день – узнать, есть ли какие-то результаты, но результатов не было. Это уже само по себе было сенсацией, и коронер вместе с представителями авиалинии ума не могли приложить, куда подевалась Сьюзен. Температура была недостаточно высокой, чтобы тело могло испариться, а ДНК из всех ресниц и обломков ногтей в радиусе полумили были уже внесены в каталог. Именно тогда Шила свела Мэрилин с известным юристом, специалистом по судебным искам Джули Пойнтц, которая потратила год, чтобы выиграть дело Мэрилин. При аргументации особый упор делался на то, каким глубоким потрясением стал для членов семьи тот факт, что авиакомпания потеряла тело пассажира, а ведь это тело сейчас вполне может лежать в морозильнике какого-нибудь чокнутого поклонника.