Меир Шалев - Эсав

Кто-то оторвался от толпы и подошел поближе, за ним еще один, и еще, и вскоре над матерью поднялась большая груда маленьких сиротских камней, и Пьеротти тоже положил свой камешек, отступил назад и никогда больше не возвращался к этой могиле, чтобы раскопать и исследовать ее, хотя некий воровской инстинкт так и толкал его прокопаться к телу этой женщины, прикоснуться к ее костям, свернуться и побарабанить пальцами по ее ребрам, сложиться зародышем и укрыть боль своих висков в спокойствии ее лона. Ибо кто из нас не любил свою мать и кто не оставил ее — вот так, позади, на обочине — тающую, покинутую, рухнувшую, умирающую? Кто из нас не грешен перед ней? Кто не изменил пейзажу своего детства? Своему назначению? Той единственной правде, что у него в сердце?

Большие бетонные ромбы, точно клетчатая дорожка на спине гадюки, вели от задней двери приемного покоя в мертвецкую. Края ромбов тонули в траве, пробивавшейся в щелях между ними.

Служитель мертвецкой, высокий, худой и темноволосый человек с голубыми глазами, сопровождавший Якова, открыл перед ним дверь. Оттуда хлынул холодный воздух, коснулся его вечно разгоряченного лица, ударил в живот и вырвался наружу, словно торопился там огласить всем какое-то известие.

Тело лежало на высокой сверкающей металлической кровати и было покрыто полосатым одеялом, прижатым у горла и щиколоток. Яков развязал шнурки — показалась голова — и тут его пальцы скрючила судорога. Он рывком сорвал одеяло, обнажив тело целиком, и только тогда увидел, что служитель продолжал стоять рядом с ним. Он хотел было попросить оставить его одного, но тот вдруг заговорил:

— Твой мальчик?

— Да.

Мертвое тело было полностью обнажено и, как то всегда бывает, казалось меньше, чем при жизни. Кто-то уже очистил его от крошева засохшей крови, детские черты тоже стерлись с лица, и открытые глаза придавали ему серьезность и взрослость.

— Это неправильно, то, что ты делаешь, — сказал служитель. — Нельзя смотреть на него в таком виде.

— Не твое дело, — сказал Яков.

Но служитель не отошел и не опустил глаз. От него шел сильный запах табака.

— Ты не должен помнить его в таком виде, мертвым. Ребенка своего — его нужно помнить в том виде, как он стоял, играл, смеялся.

— Нет, — сказал Яков с поразившим его самого спокойствием. — Я хочу запомнить его таким. Чтобы знать, что он умер и больше не вернется.

Он схватил холодную, уже скованную смертью руку и слегка отодвинул ее от тела. Ниже подмышки обнажилась маленькая и четкая пулевая рана. Сантиметрах в двадцати под ней виднелось выходное отверстие — увядший мясистый лепесток, весь в желтых, синих и серых разводах, уродливый и пугающий своими размерами. В Биньямина попала одиночная пуля из автомата «узи» — мягкая и тяжелая, она пробила и разорвала легкие, ударила в лопатку, отскочила, попала в брюшную полость, прошла насквозь и вышла наружу над тазовой костью.

— Солдат? — спросил служитель.

— Да, солдат, — ответил Яков. — А теперь оставь нас, пожалуйста. Я позову тебя потом запереть.

Служитель отступил к стене, но не вышел из комнаты. Смерть Биньямина проявлялась лишь в легкой судороге, которая свела углы его губ, в начавшей пробиваться щетине продолжавшей расти бороды, в синевато-сером цвете ногтей. Яков перевел взгляд на смуглый треугольник, образованный военным загаром в вырезе гимнастерки, на плоский, сильный, неожиданно белый живот. Кожа и волосы у Биньямина были светлые, но, подобно своей матери, он никогда не обгорал. Ему достаточно было пробыть каких-нибудь пять минут на солнце, и его кожа уже покрывалась коричневым загаром, приобретая глубокий и приятный цвет.

Яков увидел, что, в отличие от светлых волос на голове, завитки на его лобке были угольно-черными.

«Я не видел его голым с детства, — сказал он мне. — Мы с ним не были отцом с сыном, которые вместе принимают душ, поиграв в футбол, или вместе моются в походе».

— Мой отец поступил точно так же, когда убили моего брата, — сказал за его спиной служитель. — Он хотел быть уверен, что это его сын лежит в гробу, и с тех пор он уже никогда не мог заснуть.

— Твой брат погиб в армии? — повернулся Яков к нему.

— Семь лет назад. Он был разведчик-следопыт, «гашаш». Одна федаинская пуля прямо в лоб. Вот здесь. — Он показал пальцем между глаз. — Отец сошел с ума, сбросил гроб на землю, когда проходили возле мечети, взломал доски руками, как яичную скорлупу, увидел его мертвым и потом уже никогда не мог заснуть. Семь лет прошло с тех пор, а отец не спит и в мечеть тоже с тех пор больше не ходит.

— Я пойду, — сказал он, помолчав. — Подожду снаружи, запереть за тобой.

— Погоди минуту, — сказал Яков. Он вытащил из сумки старую «кодак-ретину» и протянул ее служителю. — Сфотографируй нас, — попросил он.

— Нельзя! — простонал друз. — Не делай этого!

— Сфотографируй нас, — повторил Яков. Служитель взял у него из рук фотоаппарат, отступил на несколько шагов, подождал, пока Яков скрестит руки на груди и посмотрит на него, и нажал кнопку.

— Да поможет тебе Аллах, йа-ахи, брат мой, чтоб тебе не было больше горя, — сказал он.

— Еще раз, — сказал Яков. — Для верности.

Друз торопливо зажмурился, вторично нажал на кнопку, положил фотоаппарат и вышел.

«И Иаков остался один».

Я приближаюсь к концу. Так говорят мне дела, которые я уже не начну, так говорит мне стучащая в грудь печаль, так говорят мне истории, которые я не рассказал, незваные гости, толпящиеся в моем теле.

Я не рассказал о конце Шену Апари, не открыл, где находится мозаика сегодня, не признался во встрече с отцом Леи десять лет тому назад и не ответил на вопрос вопросов — куда девалась ее отрезанная коса.

У меня есть в запасе еще несколько историй, и, если ты захочешь их прочесть, я с удовольствием пошлю их тебе, а если ты задашь дополнительные вопросы, я отвечу и на них. У меня есть мой «паркер вакуматик», есть писчая бумага и есть время. У меня куча времени, так что я никуда не спешу, как сказал приговоренный к смерти, когда палач стал извиняться перед ним за опоздание. Я написал рассказ о старике, который искал своих родственников, я написал о человеке, который отрубил голову коту своей жены, о юноше, у которого воробьи свили гнездо в волосах. У меня есть также рассказ об образованном и утонченном человеке, который женился на вдове, потому что страстно хотел переспать с ее двенадцатилетней дочерью, но эту историю я тебе не пошлю, потому что она вся, от первого до последнего слова, — чистая правда. Это произошло в деревне по соседству с нашим поселком. Вначале была любовь, потом — скитания и измена, а в конце — убийство, и «Читатель» не найдет в этом рассказе ни логики, ни связности, ни благоразумия, присущих настоящей литературе. Но я пошлю тебе историю караима, который разводил канареек. Кстати, знаешь ли ты, что в тысяча девятьсот двадцать седьмом году численность караимов в Иерусалиме составляла ровно двадцать один и каждый раз, когда у них рождался ребенок, кто-нибудь из взрослых умирал в тот же день?