Меир Шалев - Эсав

Вечерние сумерки, и я по-прежнему не перестаю удивляться тому, что солнце не садится в море, а встает из него. Податлив и легок я, несмотря на свой рост и силу. Время тащит, волочит меня по земле, подобно Парису. Моя кожа ободрана, мясо растерзано, кости разбросаны, но смотри — о чудо! — я не чувствую боли.

— И когда я увидела этот снимок отца с Биньямином в морге, я решила, что буду его фотографировать, — сказала мне Роми.

А ты думал, что он тебе все рассказывает, — сказала она, показав мне эту фотографию и увидев ужас на моем лице. — Хорошее фото, правда? Интересно, кто это снимал. Повезло любителю. А теперь скажи сам, если он позволил сфотографировать себя, как здесь, почему его волнует, что я фотографирую его дома?

Сейчас она на лужайке моего дома. В моих рабочих брюках и свободной тенниске она ползает на четвереньках и выдирает сорняки. «Ты знаешь, что у тебя соленая трава?» — кричит она мне. Молодая и красивая женщина, уверенная в себе и в своей силе. Вечерний свет извлекает золото из руды ее волос. Под кожей движутся длинные, четко обрисованные мускулы. После смерти нашего отца она опять приехала ко мне в Америку и здесь преуспела. Две фотографии моего брата уже появились в нью-йоркском фотожурнале. Через несколько дней она должна вернуться в Тель-Авив, и я думаю, что не увижу ее еще несколько лет. Не то чтобы у нас была причина расстаться таким образом, но я уже научился угадывать очертания будущего. Мои дни похожи один на другой, мои истории похожи одна на другую. И мои женщины тоже, каюсь, похожи друг на друга. Кто знает, что для него хорошо, тот не нуждается в экспериментах.

Раз в месяц мне снится мать. Сон всегда одинаков, потому что тот, кто знает, что такое плохо, тоже не нуждается в экспериментах. В моем сне звонит телефон. Я подымаю трубку, и она окликает меня дважды по имени, полувопросительно, с оттенком удивления, будто хочет убедиться, что ее проклятие все еще действует. Ну вот, обещал, что не буду больше говорить о смерти матери, и не получается.

Выставка «Мой отец» была представлена в тель-авивском кафе. Я помогал Роми развешивать снимки. Мой отец готовит завтрак. Мой отец вынимает хлеб из печи. Мой отец под душем. Мой отец сидит у могилы своего сына.

Яков очень фотогеничен. Фотография не делает его красивым, но очищает его скорбь и придает ему некую раздумчивость. Ночью, сидя на веранде и натягивая ботинки, он стиснул обеими руками грудь, как будто хотел соединить половинки своего сердца. Вот темная стена его спины, его сжатый кулак у постели Леи. «Мой отец и его жена». Вот тень его рук на стене пекарни. Вот и я, рядом с ним на веранде, «Мой отец и его брат-близнец беседуют друг с другом». Во время возвращения Якова из пекарни Роми поймала момент, когда он оперся на ствол шелковицы. Вечером она подкараулила его с Михаэлем в кухне. Одна соленая капля упала на плечо ребенка, поползла вниз по голой грудке, увлекая за собой глаза зрителя и оставляя липкий, блестящий след, словно улитка проползла по плиткам веранды. Не такие уж сенсационные откровения, но очень уж мучительные.

Только «Мой отец кричит», где брат стоит в яме пекаря — ладони в глубине печи, голова внутри ее зева, — она не выставила. «Я заслужил у тебя одно одолжение, — сказал я ей. — Не вывешивай эту».

Ее ладонь на моей руке, ее плечо касается моего плеча, она ведет меня под руку и представляет своим друзьям, пришедшим на открытие:

— Это мой дядя. Правда, видно?

— У тебя симпатичный дядя, — сказала какая-то из подруг.

— Можешь договориться с ним, но не сегодня, — сказала Роми. — Сегодня вечером он занят.

После полуночи гости стали расходиться.

— Мы тоже можем идти, — сказала Роми.

— Отвезешь меня домой?

— Ко мне.

— Домой, — сказал я. — Я хочу спать.

— Поспишь у меня.

— Давай играть, что ты пьяная, а я глухой, Роми.

— Я просто посплю с тобой, дядя, ничего больше.

— Нет, — ответил я. — Я возьму такси.

Она отвезла меня в поселок. Старый пикап сильно скрипел, свет встречных фар сверкал в слезах на ее правой щеке.

— Шесть лет, с тех самых пор, как я вернулась из армии, я фотографирую его, ссорюсь с ним, режу его жизнь на прямоугольники, плачу, и учусь, и борюсь, и работаю, — и вот один вечер, и все кончилось, а ты только и можешь, что думать, будто я ищу, с кем бы трахнуться. Ты даже не понимаешь, о чем я говорю, не так ли?

— Я понимаю.

Потом, лежа в своей постели, я услышал шум горелки в пекарне, тонкий шелест дождя, удаляющуюся машину. Немного позже в воздухе распространился кисловатый запах. Я закрыл глаза, и Роми встала надо мной.

— Тесто уже поднимается, — сказала она.

Ее плечи белели в темноте, кровать застонала под тяжестью ее тела, пушок ее затылка коснулся моих губ. В четыре утра я проснулся, охваченный ужасом, и стал судорожно искать очки. Михаэль стоял возле кровати и смотрел на меня. Уже поняв, что я видел сон, и успокоившись, я заметил Роми, дрожащую у стены.

— Что тебе, Михаэль?

— Посмотреть, — сказал он. — Обнимитесь еще раз также.

Она схватила его за руку и повела к двери.

— Я отведу тебя к маме, — сказала она. — Ей холодно одной. Идем, поспи с ней. Идем.

Но Михаэль вырвал у нее руку и выпорхнул из комнаты.

— Ты думаешь, он расскажет? — спросил я.

Она присела на кровать.

— Мне хотелось, чтобы это было как в Америке, — сказала она наконец. Потом энергично сунула ноги в брюки, поднялась, заправила блузку и застегнула молнию. — Я пошла, — сказала она. — Всё в порядке. И не волнуйся — даже если он расскажет, никто ему не поверит. Все знают, что он выдумщик. Он уже рассказывал, что видел отца, который взбирался ночью на трубу, и что люди-ангелы учат его летать, и что Шимон поймал Ицика, когда тот воровал со склада, и душил его, пока Ицик не потерял сознание. У моего маленького брата очень странные фантазии.

Она поцеловала меня в подбородок и вышла.

Михаэль не рассказал ничего. Десять дней спустя умер наш отец. Еще через тридцать один день я сбрил траурную щетину и вернулся домой.

Я приближаюсь к концу. Так говорят мне клетки моего тела, панцири мертвых крабов на песке, воздух, темнеющий в приближении бури. Я кончаю, потому что я так или иначе ответил тебе на большинство твоих вопросов. Кстати, все эти истории куда проще, чем они выглядят. Тебе не нравится слишком большое (чересчур символическое, сказала ты) сходство между матерью и Роми. Боже правый, разве это я виноват, что они так похожи! Chez nous à Paris порой случается, что бабка передает свою внешность внучке. А связь, которую ты умудрилась найти между мной и князем Антоном? И эти твои «три ступени приближения к действительности»? Послать тебе снова Мунте и Филдинга?

В тот день, в четыре пополудни, Шимон примчался в Тель-Авив и велел мне вернуться с ним домой. Тия Дудуч схватила меня за руку и повела в комнату отца. Яков уже стоял там, закрывая рот рукой, с трясущимися плечами.