Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

- Дмитрий Лукьяныч - это образец советского человека, с которого мы должны строить свою жизнь. Вся его жизнь была отдана служению рабочим, простым советским людям. Поэтому он и заслужил ту честь, о которой вы говорите, - пояснил я. - Да и потом, велика ли честь - в общежитии-то всего пять человек живут, и все они беззаветно преданы своему руководителю. Включая его самого!

- Товарищ Рябоконь, но ведь именами живых не принято ничего называть! Вот умрёте - и пусть вашим именем и называют! - продолжила другая дама.

Лукьяныч панически боялся смерти и поднял крик: - Ты что это говоришь такое, ты что, с ума сошла, что ли? Ты хочешь, чтобы я умер? - смотрите, люди добрые, что эта ведьма сказала! Тебя Гитлер, что ли, послал сюда, он тоже хотел меня убить, но не вышло!

Лукьяныч состроил кукиш и сунул даме под нос. - Накося, выкуси!

Взбешённый Лукьяныч вскочил и вышел из комнаты.

- Зачем вы взволновали старого больного фронтовика (чуть не добавил 'и полицая'!), - усовестил я даму, задавшую вопрос. А отвечу я вам так, - как называется школа, что по дороге в деревню Медведково? Имени Гагарина? Но Гагарин ведь - жив и здравствует! Называть ещё примеры?

Комиссия встала и стала собираться, Лукьяныч из кухни попросил их не приходить больше, или, если придут, то задавать вопросы поумнее.

Я понял, что это - проделки Мазиной. Но и я не оставался в долгу. Жила моя врагиня неподалёку на третьем этаже пятиэтажной хрущёвки. Я разузнал номер её дома, квартиры, и распечатал штук 50 коротких объявлений:

'Куплю дорого собаку дворовой породы для охраны участка. Приводить по адресу: (адрес Мазиной с указанием этажа и квартиры)'.

Объявления я расклеил возле магазинов и забегаловок. И десятки ханыг бросились отлавливать бродячих собак, чтобы отнести их к Мазиной, - вдруг на бутылку перепадёт! Ханыг, разумеется, гнали, но собак они уже обратно не вели, а бросали прямо у дверей. Лай, визг и вой брошеных собак был слышен даже в общежитии.

Как-то Лукьяныч купил за рубль у какого-то несостоявшегося пьяного художника копию картины 'Даная' Рембранта. Картина была незакончена, но сама 'Даная' вышла наславу - если до этого не был импотентом, то, посмотрев на эту 'Данаю' - станешь обязательно. То ли у Лукьяныча вкус был особый, то ли он чрезмерно любил полных женщин, но он не уставал нахваливать свою 'Данаю'.

- Ой, ты только посмотри, какая баба красивая, полная! А сиськи-то, сиськи - красота-то какая, что твои арбузы!

Лукьяныч огромными гвоздями прибил картину над своей кроватью. Придя утром, Маша, буквально, ошалела от этой картины.

- Ты, Митя, умом рехнулся, наверное, что это за уроду повесил? - укоряла она его.

- Ты, Маша темнота - двенадцать часов ночи. Ты, видать, и школу не кончила! (сам Лукьяныч успел закончить только три класса сельской школы). - Вот рабочий, - Лукьяныч указал на меня, - среднее образование имеют, так они говорят, что картину эту нарисовал знаменитый художник Бремрат, ну тот, который Ленина рисовал! Эх, темнота, темнота, а ещё уборщицей у меня в общежитии работаешь! Стыдно!

Маша, видать, донесла Мазиной, что Митя повесил 'фарнографию' на стену, и что лучше её сорвать. И на следующее утро, когда мы открыли дверь Маше, вместе с ней к нам ворвалась Мазина и с поросячим визгом кинулась срывать 'фарнографию'. Рябоконь ещё лежал на койке, так обезумевшая Мазина полезла прямо в сапогах на его постель. Митя, конечно, не преминул облапить её и полезть, по случаю, под юбку. Визг, крик и хохот слышен был, наверное, даже зам. директора по АХЧ тов. Чусову. Поглядев на ликвидацию 'Данаи' бывшей комендантшей Мазиной, я, кажется, понял, почему Мазина не смогла стерпеть существование этой картины, особенно на стене в общежитии.

Дело было в том, что 'Даная' на этой картине была как две капли воды похожа на саму Мазину, разденься она и задери руку. Лицо и фигура - ну точно её! Может быть, Мазина служила натурщицей этому художнику, и это - Мазина, а вовсе не 'Даная'? Но написано было внизу: Рембрандт. Даная.

На следующий день я отправил почтой письмо в газету 'Советский транспортник' - главную газету в нашем городке. На неё заставляли подписываться всех, кто работал в ЦНИИСе, а ещё бесплатно бросали в почтовые ящики. И через неделю в газете появилась статья, вот она лежит передо мной:

'Усердие не по знаниям

Я, Рябоконь Дмитрий Лукьянович, 1900 года рождения, участник ВОВ, пенсионер, являюсь любителем живописи. Отказывая себе во многом, я приобрёл копию картины великого Рембрандта 'Даная' и повесил на стене комнаты в общежитиии, где живу. Но бывший комендант, тов. Мазина Т.П., незаконно ворвавшись в мужское общежитие, и согнав меня, раздетого, с кровати, сорвала и уничтожила картину, обозвав её 'фарнографией' (наверное, имелась в виду 'порнография'). Прошу редакцию пояснить тов. Мазиной, что картина великого художника - не порнография! Ветеран ВОВ и труда - Дм. Рябоконь'.

И далее шло нудное разъяснение какого-то кандидата искусствоведения, что многие не искушённые в искусстве люди, принимают шедевры мирового изобразительного искусства просто за демонстрацию обнажённой натуры: и.т.д. и т.п. Иначе говоря - позор малограмотной темноте и хулиганке Мазиной!

Наутро после появления статьи, Мазина, плача, попросилась войти к нам. Мы открыли дверь, и к нам не вошла, а вползла несчастная, униженная, я бы сказал, 'опущенная' Даная-Мазина. Я даже подставил ей стул, так она была несчастна. Митя вытер 0 подол френча руки, надел фуражку и был готов к бою. Но Мазина обратилась ко мне, на сей раз на 'вы'.

- Я знаю, что Рябоконь неграмотный, он писать не умеет, это всё вы написали! - она протянула мне газету, которую я не взял, - и 'куплю собаку дворовой породы' - тоже ваша затея! Я сдаюсь! - падая на колени и прижав руки с газетой к груди, простонала Мазина. Я не буду больше заходить к вам, творите, что хотите. Пусть будет общежитие имени этого идиота Рябоконя (Лукьяныч привстал, было, но сразу сел обратно - он был поражён поведением Мазиной - ведь она лет двадцать жестоко третировала жителей всех общежитий ЦНИИС!) - это тоже ваша затея! Но не трогайте меня больше, я недооценила вас! Вы - умный и жестокий негодяй!

Я помог Татьяне Павловне встать с колен и усадил её на стул. Бледный Асадуллин принёс ей стакан воды. Испуганный Жижкин лёг в постель и притворился спящим.

- Договорились, договорились, Татьяна Павловна! - быстро согласился я. - Вы помните, как еврейский танк дошёл до Берлина без потерь? Ведь на нём была надпись: 'Не троньте нас - не тронем вас!'. Будем мудрыми, как те евреи, и договоримся не задирать друг друга! Ну как, мир с умным негодяем? - и я протянул Мазиной руку. Она, с ненавистью глядя мне в глаза, прикоснулась к моей руке.

- Ненависть - плохой союзник, - шепнул я Мазиной, провожая её к выходу, - она приносит больше вреда тому, кто ненавидит, чем тому, кого ненавидят. Поверьте мне, я же хоть и негодяй, но умный, как вы правильно заметили. Я, например, не испытываю к вам ненависти. Правда, и любви тоже!