Кристина Паёнкова - Бегство от запаха свечей

И он снова прижимал меня к себе, нашептывал на ухо всякую чепуху, и это было хуже всего. Один раз он поцеловал меня в ухо. Меня словно током ударило, и я едва не упала.

– Что с тобой? – насмешливо спросил Збышек. – Может быть, я веду себя не так, как надо?

– Хватит, – отрезала я, взяв себя в руки. – Идем за столик. Больше я с тобой не танцую. И не воображай, что я буду спокойно терпеть твои издевки. Я тебя терпеть не могу! Лучше всего ты сделаешь, если немедленно уйдешь отсюда. И домой ко мне не приходи. Оставь меня, ради бога, в покое.

Збышек рассмеялся. Когда музыка умолкла и мы вернулись за столик, он сказал:

– Всего хорошего! Я засиделся! У меня свидание в «Монополе». Туда обычно приходят отличные девушки. Вы там бывали, пан Ирек? Давайте как-нибудь выберемся вместе. А то ведь от Катажины толку не добьешься.

Это уже слишком. Я посмотрела на Ирека в надежде, что он сумеет ответить если не остроумно, то, по крайней мере, резко. Но он только улыбнулся.

– До свидания, рады были вас видеть. В «Монополь» я иногда заглядываю, мы с шефом обычно там по воскресеньям обедаем. А балерины из оперного театра, которые туда ходят, и в самом деле отличные девочки.

И все-таки что-то новое, какая-то скрытая угроза прозвучала в голосе Ирека. Я испугалась. Неспроста он казался спокойным. С превеликим трудом высидев несколько минут после ухода Збышека, я потребовала проводить меня домой.

Перед самым рождеством Ирек явился с цветами и сделал официальное предложение.

– Катажина, в присутствии мамы прошу твоей руки. Не отказывай мне, я буду тогда самым несчастным человеком. Если не можешь иначе, обещай, что подумаешь.

– Хорошо. Я подумаю.

Ирек протянул мне кольцо. Я покачала головой.

– Такую вещь берут один раз. Я хотела бы подождать с этим, ведь у меня еще есть время.

Мама была рада – хоть таким способом дело сдвинулось с мертвой точки. Она принесла вино и выпила за наше несомненно счастливое будущее.

Должна признаться, что своим поведением Иренеуш меня растрогал. Впервые в жизни мне сделали предложение. И цветы были дивной красоты. Не могла я в такой день вести себя невежливо.

На рождество мама собралась к бабке в Кальварию. Туда должна была съехаться вся многочисленная родня. Хозяйка уезжала на праздники в Краков и оставляла всю квартиру в полное бабкино распоряжение. Я ехать не думала. Маме я сказала, что меня уже давно пригласила Люцина. Она не стала настаивать.

Рождество в Валиме прошло в милой, приятной атмосфере покоя и семейного счастья. Люцина настолько была поглощена своей новой ролью, что говорить могла только о муже или о ребенке, появление которого ожидалось месяцев через пять. Ребенка она называла не иначе, как Мацеком. Мацек ворочается, Мацек, кажется, спит, Мацек будет сорванцом.

– Вот видишь, Люцина, ты нашла свое место в жизни, – говорила я. – А это уже очень много. У меня, к сожалению, так легко и просто не получится. Увидишь.

– Да что ты! Ирек приличный парень. Ты тоже будешь счастлива.

Я не стала говорить ей о своих опасениях. Все равно она вряд ли поняла бы меня.

Во Вроцлав мы приехали вместе с пани Дзюней. Мамы еще не было, хотя по всем расчетам она должна была бы уже вернуться из Кальварии. Стефан каждый день забегал узнать, не слышно ли чего о ней. Он явно беспокоился.

Я пыталась ему объяснить, что мама не умеет точно рассчитывать свое время. Наверно, в Кальварию понаехала куча теток и ее не отпускают.

В мамино отсутствие Стефан был гораздо разговорчивее. Оказалось, что он старый холостяк.

– В нашей семье было четверо детей, – рассказывал он. – Я первый научился ремеслу. Пришлось работать, чтобы вытянуть остальных троих. Так до войны время и прошло. А в войну разумные люди не женились.

Стефан говорил о своем родном доме, о матери, которая в самые тяжелые времена ухитрялась всех накормить, об отце-скорняке, у которого не было даже мехового воротника, потому что он думал только о детях, а самому ему никогда ничего не хватало. Мы с пани Дзюней единодушно решили, что Стефан – очень славный человек.

Мама вернулась на восемь дней позже намеченного срока.

– Наконец-то! – воскликнула я. – А мы уж тут с паном Стефаном беспокоились, не стряслось ли чего. Как вы приехали? Ведь поезд приходит только вечером. Мы уже три дня встречаем вас на вокзале.

Мама была полна чувства собственного достоинства и на наши вопросы отвечать не пожелала.

Я полностью втянулась в работу. Скоро в области организации производства ГИСКМИНВОСа для меня не осталось никаких тайн. Все было бы прекрасно, если б не затянувшаяся реорганизация. План на 1947 год составлялся уже трижды, но по каким-то соображениям его все время переделывали.

Моего начальника перевели на другую должность. На его место пришел человек, никогда в жизни в стройорганизациях не работавший, юрист по профессии. В результате я оказалась самым опытным сотрудником и работала вполне самостоятельно.

На партийных собраниях беспрерывно обсуждались организационные вопросы и критиковалось руководство за то, что реорганизация затянулась в ущерб прочим делам. Пожалуй, наш секретарь был прав, когда говорил, что это недопустимо.

Наконец в январе 1947 года произошло разделение ГИСКМИНВОСа. Образовался так называемый трест и четыре самостоятельных управления. Я осталась в тресте, в том же самом отделе.

Однажды в феврале мама пришла с работы невероятно взволнованная. Раздевшись в передней и не найдя в шкафу свободной вешалки, она смахнула рукой все, что стояло на столике, в том числе вазу, и швырнула туда свое пальто.

Я заперлась у себя в комнате, чтобы не мозолить ей глаза, пока сама не успокоится.

Вскоре пришел Ирек, такой же злой, как мама. Он сидел у меня в комнате и молчал.

– Что с вами творится? – не выдержала я. – Я понимаю, человек может встать с левой ноги. Это в порядке вещей. Каждый имеет право быть в плохом настроении, у каждого может быть хандра. Но чтоб сразу двое?.. Хотелось бы все-таки знать, в чем дело.

– Ты сама прекрасно знаешь, – сказала мама. – Это мы у тебя должны спрашивать, а не ты у нас.

– Вы у меня? Нет! Это какое-то недоразумение. Я понятия не имею, что вы имеете в виду.

Они снова замолчали. Теперь я уж ничего не могла узнать. У Ирека был такой вид, будто он только что потерял самого близкого человека; мама казалась совсем больной. Немного полюбовавшись на них, я поднялась и ушла из дому.

Когда я вернулась, Ирека уже не было.

– Если вы на меня сердитесь, я должна знать, за что. Опять вы с Иреком ведете какие-то переговоры за моей спиной. Мне давно об этом известно. Скажите лучше по-человечески, в чем дело, и все выяснится.

– У меня нет ни малейшего желания слушать твою ложь.