Григорий Ряжский - Дом образцового содержания

Пил по тройному поводу, пока в подмосковном Городище Бабушкина доваявывал. В рост: бронза, шлем, зимние летные ботиночки. Доваял и на радостях отметить решил дополнительно. И отметил. И это была первая настоящая белая горячка, без дураков: с китайскими мандаринами из рода Чипполино, с белоснежным небопланом, пилотируемым исключительно генеральным директором эскадрильи летчиком Дедушкиным, да и с самим дедушкой – председателем Временного правительства и премьер-министром при первом президенте России Звезде Улукбеке, признающим исключительно керенки и не согласным с подменой их отмытыми зелеными крокодилами. Ну и в том же духе…

А когда из горячки вернулся, то ближе к вечеру обнаружил в себе удивительную странность: женщину по-прежнему хотелось, но совершенно не моглось.

«Забавно… – подумал Федька, – чудеса какие…» – подивился он, приняв обнаруженное за проявление очередной открывшейся в нем интересной особенности.

Дальше – больше, так как зуд не возник и на другой день, и через неделю, и спустя две недели, и не сильный, и не слабый, и вообще никакой, а глаза все продолжали отбирать в толпе и в мирной жизни теток и девок на всякий вкус и манер. Причем последние на зов мужской откликались, и многие в охотку, однако в паху зовущего уже не гудело и не паровозило, и единственный накал, что учреждался от подобных романтических свиданий, образовывался лишь посредством питейного градуса.

Так было и на четвертый Гелькин день – первый от нового интересного отсчета. Изначальные два часа, после того как они добрались до Дома в Трехпрудном, Федор Александрович цедил культурно, малыми глотками, выспрашивая Гельку о путях, приведших на Тверскую, и тут же излагая собственные соображения на этот счет. Соображения были важные, поскольку отрицали факт продажности в искусстве вообще, так же как и использование собственного тела в качестве монетарного эквивалента, и не держали последнее за негативное явление, если и то и другое изваяно было надлежащим образом.

– Это должно принадлежать всем, – пояснил он мысль, обозрев Гельку со всех сторон и обнаружив в ней годную стать, – как и скульптура.

Потом он потребовал чаю. Когда Гелька вернулась с кухни с чайником, Керенский мирно спал, опустив голову на стол. И тогда она решила, что отработку тверского тарифа произведет другим способом. Докантовав невменяемого Федю до постели, сама занялась капитальной уборкой до крайности запущенного двухэтажного жилья. К восьми утра все уже сверкало и было расставлено по местам. Кухня – отодрана до изначальности, включая посуду и бугристые сковородки. Ванная – сияла новым кафелем, открывшимся под слоем желтоватого налета. Пыль – все восемнадцать слоев – была уничтожена в результате тройной повсеместной оттирки. Многочисленно же разнесенная по квартире хаотичная стеклотара собрана в едином месте, определенном Гелькой в чулане. Единственно, куда не позволила себе зайти, чтобы прибраться, – хламовая комната на втором этаже по типу мастерской, заваленная сотней картинок и картин, рассованных по стеллажам от пола и до самого потолка. А потом она опустилась на диван и стала ждать, пока проснется хозяин, чтобы получить разрешение уйти.

Проснулся Федор Александрович лишь ко второй половине дня. Проснулся и подивился тому, что обнаружил вокруг себя не привычно засранное жилье, куда притащил вчера девчонку с Тверской блядской точки, а вполне приличную квартиру, аккуратно прибранную и чисто отмытую, в которой сам же до этого и проживал. Он повторно исследовал взглядом вчерашнюю проститутку, и внезапно до него дошло то самое, чему не удалось достучаться в него прошедшим вечером, – лицом девчонка кого-то напоминала ему. Кого-то – чем-то. Возможно, из знакомых. Или картину, может, чью. Или чего еще. Но точно: физиономию ее он видал когда-то. Или откуда-то знал. И тогда он предложил, сразу и без затей:

– Слушай, Гель, а не хочешь пожить у меня? Будешь дом вести, кухня там, прочее. Домохозяйничать, в общем. Выбирай себе комнату, какая больше нравится, и живи. Кормить тебя буду, жилье, само собой, дармовое. А работать – работай, как и до того трудилась. В смысле, на Тверской. Как тебе?

Гелька обдумывать такое дело не стала. К вечеру она перебралась от внучки Рахили в Трехпрудный переулок с единственным чемоданом, в этот красивый старый дом в самом московском центре, полагая, что предложенная преференция, быть может, и есть тот самый фарт, какой выпадает единожды. Так вот затейливо и образно Федор Александрович разложил ей ситуацию. Кроме того, добавил, что на постель пусть не рассчитывает, то бишь на физическую с ним близость, а то выгонит враз. Это грозное предупреждение и решило дело окончательно.

В день переезда на точку Гелька не вышла, дала себе выходной на обжитье и дополнительное изучение квартирных достопримечательностей – теперь это стало ее хозяйством: все, кроме хламной комнаты на втором этаже, куда Керенский строго-настрого запретил нос совать, чтоб не попутала ничего из картинок. На том и поладили.

Через пару дней Керенский оформил регистрацию для временного проживания по своему адресу гражданки Украины, жительницы города Житомира Ангелины Федоровны Хабибуллиной.

– Так ты татарочка, что ли, лапуль? – поинтересовался он, увидев нерусскую фамилию. – То-то я гляжу черенькая такая, скуластая.

– Это по мужу, – ответила она, – по покойному. Умер он, после облучения на Чернобыле.

– Вдова получаешься? – посочувствовал Федька.

– Вдова, – согласилась Гелька, – многодетная вдова с Житомира.

А через месяц Сара Петровна получила перевод на приличную сумму, сразу же ушедшую на покрытие витаминных и школьных нужд для Ринатика и Петрушки. В письме, полученном вдогонку к деньгам, она прочитала, что бизнес, куда пристроена теперь дочка с помощью соседкиной внучки, идет бойко и по этой причине денежная регулярность в семье Чепик отныне будет постоянной. Лишь бы дети не болели…

Так совпало, что в доме прабабушки и отца Митька Мирский прожил ровно до дня, когда у народа вышел с деньгами полный конфуз, облом, а проще говоря, случилась наиглубочайшая потеря рублевых отложений. Сам Митька не пострадал – бабки, что нажил, засажены были или в дела, или отлеживались в виде нала в аккуратных долларовых пачках. Немного пострадал отец – тот больше имел в рублях, нежели в валюте, и потому сразу после 17 августа 1998 года Вилен Борисович, к своему удивлению, обнаружил абсолютное несоответствие рублевого счета и возможностей, предоставляемых услугами и самой товарной массой. Другими словами, если не брать в расчет остаток денег, исчисляемый новым уродливым коэффициентом, долларового запаса на руках у Мирского-старшего оставалось не более чем на полгода безработной жизни. Если, конечно, такое имело бы место.