Андрей Волос - Алфавита. Книга соответствий

Потому что скоро выяснилось, что, пока мы налегали на жаркое, чьи-то нежные руки неустанно поддерживали огонь в очаге, рубили телятину, бросали мясо в котел, где оно бурлило в тесной компании с пряными травами. Чьи-то пальцы быстро месили тесто и резали его на кусочки.

А также лущили чеснок, крошили его и, наполнив большие плошки, заливали кипящим бульоном.

Короче говоря, как только мы отвалились, нам его и принесли.

Кажется, оно называлось «жишгали».

Нижним слоем на блюде лежали дымящиеся клецки. Поверх них — куски разварной говядины. По бокам стояли пиалы с чесночным соусом.

Следовало обмакивать твердое в жидкое и с наслаждением поглощать.

С одной стороны, это казалось выше наших сил. С другой — можно ли было обижать хозяина?

Мы взяли по кусочку и поступили с ними как следовало.

Но чеснок! Этот чеснок! Этот проклятый чеснок в бульоне! Он возбуждал аппетит, даря обманчивое ощущение, что можно съесть еще кусочек!.. и еще кусок!.. Эта сладкая говядина, совсем недавно мирно хрупавшая комбикормом!.. Эти клецки!.. Боже мой!..

Я плохо помню, как мы ехали к дому. Кряхтя и постанывая, Коля изо всех сил старался вести машину прямо. На зайцев он уже не обращал внимания. Должно быть, милосердие в нем было временно убито осетинским блюдом под названием «жишгали».

История литературы битком набита разнообразными советами насчет того, как надо писать. Ни один более или менее значительный автор не пожалел времени, чтобы сформулировать собственный рецепт. (О незначительных и не говорю — графоманы всегда начинают с громких деклараций и директив.)

Лично я руководствуюсь ориентирами, намеченными в свое время в одном из бессмертных стихотворений Палыча:

…писать надо так,

Чтоб вздохами лифчики рвбались!..

Понятно, что, когда я, следуя этому принципу, завершал работу над новым стихотворным произведением, мне хотелось показать его именно

Палычу, чтобы получить одобрение, касающееся конкретной реализации его эстетических идей.

Палыч брезгливо брал в руки листок.

— Да, — вздыхал он, прочтя. — Знаешь, как один полковник говорил?

Непонятно, как стихи…

— Ты, кажется, чего-то не понял? — осторожно интересовался я. Во мне еще жила надежда на одобрение и восхищение.

— Вообще ничего не понял, — равнодушно отвечал он. — Муть какая-то.

— Почему муть?! — возмущался я. — Давай я сам прочту, ты все поймешь!

— Я со слуха еще хуже понимаю, — хладнокровно говорил он, возвращая листик. — Нет, знаешь, это не для меня… слишком умно. Точнее — туманно. Для меня нужно писать просто. Как для дураков пишут. Вот напишешь как для дураков, тогда я пойму.

И надо сказать, много раз я, добиваясь его одобрения, переделывал написанное совершенно до неузнаваемости. Однажды, например, из трех четверостиший мне пришлось сделать четырнадцать. Только тогда он согласился: да, мол, вот это уже для дураков!

— Вот так и пиши! — поощрял он меня. — Пиши для дураков!

Собственно говоря, так я с тех пор и делаю.

Как известно, в Советском Союзе была только одна партия -

Коммунистическая. Она писалась с большой буквы.

Другие партии писались с маленькой и представляли собой административно-хозяйственные подразделения различных геологических, геофизических, геодезических, географических, топографических, метеорологических, фольклористических и прочих экспедиций.

Для того чтобы наглядней показать разницу между Коммунистической партией Советского Союза и просто партией, приведем антикварный анекдот.

Чукча встречает в тундре изможденного, обмороженного, бородатого человека с геологическим молотком в руках, в полевом обмундировании и полевой (см. Поле) сумкой на боку.

— Как к поселку выйти? — обессиленно спрашивает человек, опираясь о рукоять молотка.

— А ты, однако, кто? — спрашивает хитрый чукча.

— Я — начальник партии.

Чукча без раздумий вскидывает карабин и валит незнакомца точным выстрелом в голову.

— Чукча, однако, знает, кто у нас начальник Партии!.. — хмуро бормочет он, закидывая карабин за спину.

Единство и неделимость подтверждались также другим анекдотом.

Расслабленный старческим маразмом генсек Л. И. Брежнев с трудом гладит по голове стоящую перед ним внучку.

— Машенька, — говорит он заплетающимся языком, — кем ты станешь, когда вырастешь?

— Генеральным секретарем, дедушка! — звонко отвечает внучка.

Брежнев отдергивает руку и грозит пальцем:

— Что ты, Маша! Генеральный секретарь у нас только один!

В детстве я видел, как водитель защемил дверью выходящего пассажира-безбилетника. Это был старый хороший автобус Львовского автобусного завода. И двери у него были быстрые, не то что у теперешних. Заяц сунул голову на выход, а ловкач шофер его и защеми.

Хлясь! — двери сжали шею безбилетника, и готово. Ни туда ни сюда.

Водитель взял микрофон и, напрочь забыв о маршруте (задело его, видать, за живое), долго читал нам, законопослушным, но оробевшим пассажирам, лекцию о пользе личной честности и благе общественной пользы. Не знаю, слышал ли его безбилетник, — голова-то с ушами у него была на улице.

…А то еще рядом с пожилой пассажиркой в очках сидит забулдыга в болоньевой куртке настолько пронзительно синего цвета, что при взгляде на нее сводит челюсти. Автобус трясет. Женщина читает письмо, шевелит губами, щурится, с трудом разбирая неровный почерк.

Я стою за их спинами и тоже читаю письмо. Мне это делать удобнее, чем забулдыге, который косит глазом сбоку.

Привожу текст с полным сохранением авторской орфографии и пунктуации:

«24 1 79 г.

Привет из Целинограда!

Здравствуйте Инна, Саша, бабушка и Леночка!

С приветом я. Письмо ваше я получил, за что огромное спасибо. Ну несколько слов о себе. У меня так идет все нормально, только что не куда не выйдешь. Все под охраной. Работаю электриком не на улице а в промзоне. Только очень скучно. Домой ему не писал и не буду. Я это запомню на всю жизнь, да у меня сейчас и нет дома и мне нечего не нужно от него, все равно мать уже не вернешь. Только пишу братишке.

Очень охота вас увидеть. Ну ничего в ноябре выйду, потом приеду в отпуск. Бабуля у тебя наверное уже неважное здоровье, но в этом году все равно увидимся, а то я очень скучаю. Бабуля сколько тебе хоть лет, а то я не знаю, ты наверное старенькая, старенькая стала. Ну больше не расстраивайся все будет нормально…»

Женщина утирает слезу и переворачивает листок, чтобы продолжить свое нелегкое чтение.

Пассажир-забулдыга вслед за ней тоже шевелит губами и морщится.

Вдруг протягивает руку, тычет корявым пальцем в лист и произносит недовольно: